Значение встречи Пушкина и Пущина в селе Михайловском (Пушкин А. С.). Пушкин и пущин в михайловском - павел афонин

Встреча А.С.Пушкина и И.И. Пущина.

Александр Сергеевич Пушкин на момент встречи с Иваном Ивановичем Пущиным находился в ссылке, в селе Михайловском. Пущин был первым, кто посетил Пушкина, возможно встреча была случайной, но в то же время долгожданной, этот вывод мы можем сделать из текста, но если немного углубиться в историю и творчество Александра Сергеевича, возможно, мы сможем дать немного другое определение значения этой встречи. В этом сочинении-рассуждении я попытаюсь ответить на два вопроса, была ли встреча случайной и какое значение она имела для Пущина и Пушкина.

«Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес, и снег им по брюхо - править не нужно. Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо, и засели в снегу нерасчищенного двора...» Итак, Пущин вдруг решил зимой поехать в село Михайловское, сразу возникает вопрос, зачем? Исторически сложилось так, что Иван Иванович являлся одним из руководителей декабристского восстания. Возможно ли то, что он предвидел свою судьбу и заранее приехал проститься со старым другом? В тексте первого абзаца достаточно подробно описывается появление Пущина во дворе дома Александра Сергеевича. Я считаю, что отсюда можно извлечь некую информацию, которая указывает на то, что Пущин ехал в Михайловское специально для встречи с Пушкиным. Иван Иванович едет по лесу, где снега намело коням по брюхо, значит, по дороге точно почти никто не ездил в последнее время. Извилистая тропа, крутой поворот и он уже во дворе дома, следовательно, дорога, описанная ранее, однозначно вела к дому Пушкина.

«Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод. Смотрим, друг на друга, целуемся, молчим! Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал о заиндевевшей шубе и шапке». Из этой части текста можно сделать два вывода, то, что Пущин был шокирован неожиданной встречей со старым другом в этой глуши и то, что, он, наконец, с ним встретился, чего уже давно ждал, планировал. Опять же мне кажется, что более возможен второй вариант, так как в тексте не говориться о том, что Иван Иванович шокирован тем, что увидел здесь Пушкина. В любом случае Пущин был очень рад видеть Александра Сергеевича. Это долгожданная и желанная встреча двух хороших друзей, потому что мужчины были близкими друзьями, и это событие не могло оказаться для них несущественным. В описании чувств Пущин доходит до мельчайших подробностей, что так же свидетельствует о важности встречи.

«Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами». Радости Пушкина нет придела, ему не верится, что Иван Иванович приехал к нему, в ссылку. Оценив описание поведения Пушкина, можно сделать вывод, что он даже не подозревал о предстоящей встрече. Однако эмоции Пущина более сдержаны, что свидетельствует о том, что Иван Иванович либо не так рад встрече, чего быть не может, если учитывать то, что разобрано в предыдущем абзаце, либо он был готов к этой встрече. Он ехал туда специально, чтобы увидеть друга. Мы не можем отрицать существование тёплых, дружеских чувств между Иваном и Александром, что ещё раз подтверждает то, что Пущин готовился к этой встрече.

«...Среди разговора внезапно он спросил меня: что о нем говорят в Петербурге и в Москве?» Это предложение также свидетельствует о значении встречи. Пушкину важно общественное мнение о его произведениях, но ему ещё и важно знать, что происходит в стране. Потому что там, в изгнании, новости до него доходят очень медленно. Прослеживается и родственная причина в ответе Ивана Ивановича, он рассказывает другу о друзьях и близких, о том, что они его любят и ждут, когда он сможет вернуться домой.

Эта встреча была запланирована Иваном Ивановичем Пущиным, она была долгожданной и очень много значила для обоих мужчин. Как хорошо, что на свете существует такая светлая и чистая дружба, ведь кто бы что ни говорил самые важные в жизни вещи – это семья и друзья.

Стали 30 дворянских детей. После выпуска участники пушкинского кружка и остальные лицеисты ежегодно собирались 19 октября для празднования Дня Лицея, однако с каждым годом на торжество приходило все меньше людей. О том, как сложились судьбы лучших лицейских друзей Пушкина и кто из них встретил 19 октября последним, - в материале портала «Культура.РФ».

Николай Ржевский, Николай Корсаков, Сильверий Броглио

Через восемь лет после выпуска, в 1825 году, Александр Пушкин был в ссылке в Михайловском . Оттуда он отправил однокурсникам стихотворение «19 октября». Вспоминая тех, с кем шесть лет делил все радости и горести, поэт с сожалением отметил, что многих лицейских товарищей уже нет в живых.

Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет,
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?

К этому моменту не стало уже троих из первого выпуска Царскосельского лицея. Первым ушел Николай Ржевский в 1817 году. В лицее молодой человек имел прозвище «Кис», потому что был слабо развит физически. Николай Ржевский - офицер армии в Изюмском гусарском полку - через несколько месяцев после выпуска из Лицея скончался «от гнилой нервической горячки» - тифа. В 1820 году не стало Николая Корсакова - его унесла чахотка. А офицер армии и итальянец по происхождению Сильверий Броглио погиб в освободительной войне против турецкого ига между 1822 по 1825 годом.

Портрет Николая Корсакова. Изображение: school23ul.narod.ru

Портрет Антона Дельвига. Изображение: perm.zoon.ru

Антон Дельвиг

На 33 году жизни от «гнилой горячки» скончался и Антон Дельвиг. Пушкина глубоко потрясла ранняя смерть близкого друга. «Грустно, тоска. Вот первая смерть мною оплаканная… никто на свете не был мне ближе Дельвига» , - писал Пушкин поэту Петру Плетневу, получив в Москве печальное известие.

«Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть».

Дельвиг начал писать стихи очень рано и первым из лицеистов опубликовался. Ему же принадлежит и первый печатный отзыв о Пушкине, тогда еще неизвестном молодом поэте. Их дружба продолжалась и после Лицея: Пушкина и Дельвига можно было встретить на заседаниях «Зеленой лампы» - общества дворянской молодежи, на празднованиях Дня Лицея и в литературных салонах столицы. В годы ссылки Пушкина друзья постоянно переписывались, а в апреле 1825 года Антон Дельвиг даже приезжал в Михайловское с визитом.

Дельвиг не только писал стихи, но и выпускал альманах «Северные цветы», был редактором «Литературной газеты». Оба издания объединяли прогрессивных поэтов пушкинского круга. После его конфликта с шефом жандармов Александром Бенкендорфом «Литературную газету» закрыли. А поэт вскоре заболел и скоропостижно скончался.

Вильгельм Кюхельбекер

Вильгельма Кюхельбекера, или Кюхлю, как его называли, лицейские товарищи любили за добродушие, открытость и порядочность. При этом, по словам его однокашника Модеста Корфа, Кюхельбекер стал «предметом неистощимых наших насмешек в лицее за свои странности, неловкости и смешную оригинальность» .

Стихи были страстью Кюхельбекера. На некоторые из них - неудачные с точки зрения лицеистов - Александр Пушкин писал эпиграммы. Обычно Вильгельм Кюхельбекер не обижался, но однажды шпилька Пушкина все-таки попала в цель.

За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно –
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.

Александр Пушкин, 1819 год

Кюхля взбесился и тут же вызвал Пушкина на дуэль. «Кюхельбекер стрелял первым и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища, но тот неистово кричал: стреляй, стреляй! Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, потом они помирились» , - вспоминал поединок товарищ дуэлистов Федор Матюшкин.

Спустя шесть лет, в 1825 году, Кюхельбекер примкнул к восстанию декабристов. Он стрелял в великого князя Михаила Павловича на Сенатской площади, но пистолет дважды дал осечку. После подавления восстания Кюхельбекер бежал в Польшу. Там его поймали и приговорили к смертной казни. По просьбе великого князя Михаила Павловича - того самого, которого он чуть не застрелил на Сенатской площади, Кюхельбекера помиловали и осудили на каторжные работы, замененные одиночным заключением в крепости.

14 октября 1827 года Пушкин ехал из села Михайловское в Петербург, и в этот же день, в это же время Кюхельбекера перевозили из Шлиссельбургской крепости в другую, расположенную в Латвии. На глухой почтовой станции Залазы их пути по счастливому стечению обстоятельств пересеклись. Пушкин записал в своем дневнике: «Мы кинулись друг другу в объятия, жандармы нас растащили» . Это была последняя встреча двух товарищей.

В 1835 году Кюхельбекера отправили на поселение в город Баргузин Иркутской области. Годы, проведенные в крепости и ссылке, подорвали его здоровье. Он начал болеть, и в 1845 году ослеп. Умер Вильгельм Кюхельбекер в Тобольске 11 августа 1846 года от чахотки. Он пережил Александра Пушкина на девять лет.

Портрет Вильгельма Кюхельбекера. Изображение: chtoby-pomnili.com

Портрет Ивана Пущина. Изображение: echo.msk.ru

Иван Пущин

Вторым лицейским товарищем Пушкина, который оказался на Сенатской площади в рядах восставших декабристов, был Иван Пущин. В годы учебы он был одним из лучших друзей поэта. Благоразумный, рассудительный Пущин положительно влиял на вспыльчивого Пушкина. Модест Корф писал о нем: «Со светлым умом, с чистой душой, с самыми благородными намерениями, он был в лицее любимцем всех товарищей» , а Пушкин посвящал ему стихи - «К Пущину», «Воспоминание», «Вот здесь лежит больной студент», «В альбом Пущину».

Вскоре после окончания учебы в Лицее Пущин вступил в первое тайное общество «Священная артель», основанное гвардейскими офицерами в 1814 году. Позже был членом тайных политических обществ - Союза спасения и Союза благоденствия.

11 января 1825 года Пущин приехал в Михайловское к ссыльному Пушкину. «Он как дитя был рад нашему свиданию» , - позже написал Пущин.

…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.

В том же году, незадолго до событий 14 декабря, Иван Пущин вернулся в Петербург, чтобы участвовать в восстании. После его подавления Верховный уголовный суд признал Пущина «виновным в участии в умысле на цареубийство одобрением выбора лица, к тому предназначенного, в участии управлением общества, в принятии членов и в отдаче поручений и, наконец, в том, что лично действовал в мятеже и возбуждал нижних чинов» , и приговорил к смерти через повешение, которую заменили пожизненной каторгой.

Через год Пушкин, рискуя попасть в опалу, послал Пущину в сибирские рудники стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный…»:

Спустя 20 лет, в 1856 году, Пущин получил амнистию, а через год женился на Наталье Апухтиной, вдове декабриста Михаила Фонвизина. Последние годы жизни он провел в имении жены Марьино в Бронницах, где и умер 3 апреля 1859 года.

Иван Малиновский

Дольше всех из лицеистов, вхожих в пушкинский кружок, прожил Иван Малиновский - старший сын директора Лицея. В годы учебы Малиновский был способным учеником, а товарищи любили его за живой, веселый и добрый нрав. При этом он был вспыльчивым и задиристым, за что и получил прозвище Казак. «Приятель задушевный» - так Пушкин называл Малиновского.

Однажды воспитанники, среди которых были Пушкин, Дельвиг, Малиновский и Пущин, решили устроить вечер с алкоголем - приготовить гоголь-моголь. Для этого смешали ром, сахар и яйца, после чего стали очень веселы (ромом подростков снабдил дядька Фома, которого за это потом с треском выгнали из лицея). Все шло хорошо, но на одного из участников пирушки гоголь-моголь подействовал особенно сильно - он начал шуметь, веселье вскрылось. Студентов чуть не исключили из Лицея, но обошлось.

Мы недавно от печали,
Пущин, Пушкин, я, барон,
По бокалу осушали.
И Фому прогнали вон.

Александр Пушкин, 1814 год

Спустя 23 года, уже после роковой дуэли Пушкина с Дантесом, по воспоминаниям секунданта Константина Данзаса, поэт с сожалением произнес: «Как жаль, что нет здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать» .

Малиновский дослужился до чина полковника и в этом звании вышел в отставку. Много лет избирался предводителем уездного дворянства. Скончался 10 февраля 1873 года от воспаления легких.

О ясном солнечном дне он отзывался так: "Погода сегодня боговдохновенная".

Или приятелю:

– Как это неталантливо с вашей стороны, что вы не были у нас в прошлое воскресенье.

– Этакая я несчастная бездарность, опоздал сегодня на поезд…

В высшей степени чувствителен был он к таланту и бездарности в педагогике: в воспитании, преподавании. От преподавателя требовал увлеченности предметом и умения приохотить, очаровать. Презирал тех педагогов, которые даже Пушкиным умели не счастливить детей, не одаривать их, а отягощать. Презирал учителей и родителей, прибегавших к муштре. Утверждал, что даже закон такой существует: чем меньше у взрослого за душой, тем большее пристрастие питает он к дрессировке: "Соня, не болтай ногами!" – "Витя, как ты сидишь?" – "Сиди ровно". – "Я что сказал? Руки мыть!"

Дети и сами любят, когда ими командуют (потому что и команда причастна игре), но командуют изобретательно, весело, не по-фельдфебельски.

В бездарности и, гораздо более, в преступности взрослых, которые били детей, не сомневался он ни единой минуты. За искажение Тютчева или Баратынского следовало, выражаясь его гиперболическим стилем, "вешать" и "ссылать на каторгу"… Что же причитается человеку, поднимающему руку на ребенка?

"…побольше благоговения к детям, поменьше заносчивости, – писал он в статье 1911 года, – и вы откроете тут же, подле себя, такие сокровища мудрости, красоты и духовной грации, о которых вам не грезилось и во сне" .

"Сокровища мудрости, красоты и духовной грации" – это сказано не о Пушкине или Баратынском – о детях.

Нас с Колей он взял из куоккальской гимназии внезапно и очень решительно. Учились мы и так и сяк, ни шатко ни валко, но я сделала внезапное открытие: наш директор, Алексей Николаевич, румяный, белозубый всегда любезный со всеми родителями, – исподтишка колотит детей.

Однажды, возвращаясь из гимназии, я вспомнила, что забыла на вешалке башлык, и с полдороги вернулась. И в раздевальной увидела: Алексей Николаевич под прикрытием вешалок, засунув себе между колен голову Кости Рассадина, порет его ремнем. Бьет размеренно, удар за ударом, методически, даже как бы равнодушно. И самое страшное: зажав Косте рот рукой.

Я пустилась бежать, стараясь не хлопнуть дверью. Вернулась домой без башлыка. Я была испугана так, что дома, рассказывая о виденном, заикалась – и заикалась потом несколько дней. Я рассказывала и рассказывала, меня не могли унять, а я все не могла объяснить, что меня так потрясло. Мне ведь и раньше случалось видеть, как дрались мальчишки, как на пляже матери давали своим чадам шлепки, а отцы – подзатыльники; видела, как извозчик Колляри хлестнул однажды вожжой по босым ногам нашего приятеля Павку и тот подпрыгнул и взвыл от боли.

Но это все в гневе, в раздражении, в задоре. А тут я впервые увидела, как человек методически, спокойно, чуть не посвистывая, бьет человека – да еще большой маленького.

Я была потрясена до болезни.

– Какая жестокость! – выслушав меня, сказал бы один.

– Так и надо мальчишке, – сказал бы другой, – второгодник и хулиган.

– Бить в гимназиях запрещено, – сказал бы третий.

– Какая бездарность! – с отвращением сказал Корней Иванович. – Ничтожество!

И, как я узнала потом, написал директору письмо и одновременно в Министерство просвещения жалобу. Он объяснял, что если директор порет детей, стало быть, он зол и бездарен, а бездарный директор вряд ли способен подобрать себе талантливых сотрудников. Напротив: бездарный человек всегда ненавидит и гонит талантливых.

Взяв нас из гимназии, Корней Иванович начал помимо Веры Михайловны заниматься с нами сам – не только английским языком, но и русской историей. Собственно, не с нами, а с Колей, которому шел двенадцатый год. Я болталась беспрепятственно тут же. Прилипал и Боба – он не любил, когда его не пускали куда-нибудь.

Вера Михайловна занималась с Колей по учебнику, строго придерживаясь гимназической программы, а Корней Иванович "так", "вообще", "вольно".

Это были рассказы о событиях и людях. Он, как я теперь понимаю, выбирал те обстоятельства, эпизоды, события, фигуры тех общественных деятелей (преимущественно девятнадцатого века), те судьбы, которые были наиболее драматическими, давали наиболее богатую пищу воображению и взрыву чувств, те, в которые можно играть. Страницы из Карамзина, Ключевского – пересказанные или прочитанные, монологи из исторических драм и трагедий Пушкина или Алексея Толстого, репродукции исторических картин; отрывки из "Былого и дум" – герценовские патетические или язвительные характеристики: героев 14 декабря, императора Николая, Бенкендорфа, Дубельта, Аракчеева.

Разумеется, на этих уроках в ход шли и стихи. В его исполнении стихи, читаемые с любой целью, всегда оставались стихами; в кабинете они читались не иначе, чем в море, но цель тут была иная. Тут он читал их как иллюстрации к тому или другому событию: вот речь идет о Владимире – читается "Илья Муромец" Алексея Толстого; вот Петр решает выстроить город на Финских болотах – читается "Кто он?" Майкова; вот речь заходит о шведской войне – гремит "Полтава", но гремит она не ранее, чем нам объяснены все имена:

И Шереметев благородный,
И Брюс, и Боур, и Репнин,
И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.

Вот речь зашла о Лицее – читается очередное "19 октября", но не раньше, чем мы узнаем, кем стали впоследствии все названные и неназванные лицеисты, товарищи Пушкина: и Матюшкин (потом адмирал), и Горчаков (потом дипломат), и Дельвиг (поэт), и Пущин, и Кюхельбекер (участники декабрьского восстания) – не раньше, чем мы узнаем, к кому обращена каждая строфа.

Слушая, мы радостно догадываемся, что это о Матюшкине сказано:

…С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.

Как друг, обнявший молча друга
Перед изгнанием его… -

и слова Пущина в 1837 году, когда известие о гибели Пушкина дошло до Сибири: он, Пущин, заслонил бы поэта своей грудью, если бы в это время был в Петербурге… Тут, повторяю, Корней Иванович читал нам стихи как иллюстрации: к событиям ли на площади Сената или к открытию Лицея, но чаще звучали они на этих уроках последним приговором событию или человеку – приговором, вынесенным историей устами поэта. Заключительное разрешение музыкальной фразы – исторической драмы: Пушкин – декабристам в Сибирь, Лермонтов – на смерть Пушкина, Некрасов – на смерть Шевченко.

Не предавайтесь особой унылости:
Случай предвиденный, чуть не желательный.
Так погибает по Божией милости
Русской земли человек замечательный…

Всюду в его повествовании пробивалась эта трагическая тема, естественная при его отношении к искусству: расправа с гением и талантом, учиняемая сплоченной и могучей бездарностью.

Надругательство над талантом. Преследование таланта. Борьба безоружного таланта с вооруженной бездарностью.

Прочитал он нам однажды повесть Лескова "Левша" – страшный, хотя и веселый рассказ о том, как английские мастера создали диво дивное – заводную блоху, как русские подковали это дивное диво, – подумать только, словчились подковать еле видные ножки! – а солдафоны загубили мастера из мастеров, гениального Левшу.

(Недавно, уже в семидесятом году, я получила возможность ознакомиться с письмом Корнея Ивановича к художнику Николаю Васильевичу Кузьмину, приславшему ему в подарок новое издание повести Лескова со своими иллюстрациями.

Корнею Ивановичу эти иллюстрации необычайно понравились.

При чтении письма Чуковского к Кузьмину, написанного через столько лет и за столько верст от Куоккалы, ясно всплыли в моей памяти куоккальские книжные полки, залитые зимним морозным солнцем; белее белого сверкающее снежное поле за окном и посреди дивана молодой, худощавый, черноволосый, нервически двигающий длинными руками и острыми коленями Корней Иванович.

Он читает нам "Левшу".

В углу дивана, поджав ноги, спокойно сидит и слушает Коля; я лежу в другом углу, положив голову на круглую качалку, и вздрагиваю от каждого пинка, получаемого Левшой. За столом сидит наша учительница. Она слушает с интересом: ей, конечно, хотелось бы, чтобы, как полагается ученикам на уроке, мы пряменько сидели на стульях, а не валялись на диване, но она уже привыкла, что в этом доме все "не как у людей", и не ропщет.

Вижу этот диван, и сверкающее зимним розового-лубым сиянием окно, и нервные руки и колени чтеца. Он читает нам о гибели человека, гениально-одаренно-го, и обо всех бездарностях и холуях, его загубивших.)

Пущин Иван Иванович (1798-1859) - лицейский товарищ Пушкина, один из самых близких его друзей, видный участник декабристского движения с ранних его этапов до самого 14 декабря, отнесённый Верховным уголовным судом к «первому разряду» государственных преступников и осуждённый на 20 лет каторги. Записки Пущина написаны в 1858 году по настоянию Е. И. Якушкина, сына декабриста, который ещё в Сибири в 1853 г. записывал устные рассказы Пущина. Записки Пущина, благодаря своей точности и правдивости, принадлежат к числу важнейших источников для биографии поэта. Пущин пишет только о том, что он видел и наблюдал сам.
Впервые с цензурными изъятиями записки Пущина опубликованы в журнале «Атеней» (1859, т. VIII, ч. 2, с. 500-537). Полностью подготовлены и напечатаны Е. И. Якушкиным («Пущин и записки о Пушкине». СПб., 1907). Несколько раз переизданы под редакцией С. Я. Штрайха.

<...> В 1824 году в Москве тотчас узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти; надзор этот был поручен Пещурову, тогдашнему предводителю дворянства Опочковского уезда. Все мы, огорчённые несомненным этим известием, терялись в предположениях. Не зная ничего положительного, приписывали эту ссылку бывшим тогда неудовольствиям между ним и графом Воронцовым. Были разнообразные слухи и толки, замешивали даже в это дело и графиню. Все это нисколько не утешало нас. Потом вскоре стали говорить, что Пушкин вдобавок отдан под наблюдение архимандрита Святогорского монастыря, в четырёх вёрстах от Михайловского. Это дополнительное сведение делало нам задачу ещё сложнее, нисколько не разрешая её.

С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж её командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.

Перед отъездом, на вечере у того же князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре буду у него. «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором - и полицейским и духовным?» - «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста вёрстах. Если не пустят к нему, уеду назад». - «Не советовал бы, впрочем, делайте, как знаете», - прибавил Тургенев.

Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я и от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.

Как сказано, так и сделано.

Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от неё вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы наконец с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому просёлку: все мне казалось не довольно скоро! Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости, кой-как удержался в санях. Схватили вожжи.

Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора...

Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.

Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один - почти голый, другой - весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, - чуть не задушил её в объятиях.

Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожжённые кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери - дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев.

После первых наших обниманий пришёл и Алексей, который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только близко знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта, дом не топлен. Кое-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и проч. Вопросы большею частью не ожидали ответов. Наконец помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга. Теперь не берусь всего этого передать.

Вообще Пушкин показался мне несколько серьёзнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же весёлость; может быть, самое положение его произвело на меня это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему ещё не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашёл, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в «Северных цветах» и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым 1 .

Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности, думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии.

Мне показалось, что вообще он неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим, отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.

Среди разговора ex abrupto 2 он спросил меня: что об нем говорят в Петербурге и Москве? При этом вопросе рассказал мне, будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Лёвушка. На это я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своём значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.

Он терпеливо выслушал меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с музой живёт в ладу и трудится охотно и усердно. Скорбел только, что с ним нет сестры его, но что, с другой стороны, никак не согласится, чтоб она по привязанности к нему проскучала целую зиму в деревне. Хвалил своих соседей в Тригорском, хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться. Среди всего этого много было шуток, анекдотов, хохоту от полноты сердечной. Уцелели бы все эти дорогие подробности, если бы тогда при нас был стенограф.

Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея; потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19-го октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и моё судейство 3:

И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада,
.................……………………………............ .
…........Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
.............................…………………………… .
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.

Незаметно коснулись опять подозрений насчёт общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, - по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть.

Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и все было понятно без всяких слов.

Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, - начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за неё. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искромётным няню, а всех других хозяйскою наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание.

Я привёз Пушкину в подарок «Горе от ума»; он был очень доволен этою тогда рукописною комедией, до того ему вовсе почти незнакомою. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать её вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.

Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошёл в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.

Я подошёл под благословение. Пушкин - тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит.

Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne mine à mauvais jeu 4 и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я - Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишинёве, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.

Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение. Потом он мне прочёл кое-что своё, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы».

Время не стояло. К несчастию, вдруг запахло угаром. У меня собачье чутье, и голова моя не выносит угара. Тотчас же я отправился узнавать, откуда эта беда, неожиданная в такую пору дня. Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые с самого начала зимы не топились. Когда закрыли трубы, - хоть беги из дому! Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском доме: велел открыть трубы, запер на замок дверь в натопленные комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку открыл.

Все это неприятно на меня подействовало, не только в физическом, но и в нравственном отношении. «Как, - подумал я, - хоть в этом не успокоить его, как не устроить так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье!» В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлеченьем. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Видно, однако, моё ворчанье имело некоторое действие, потому что после моего посещения перестали экономничать дровами. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на биллиарде. Ведь не летом же он этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и лесов, которые любил с детства. Я не мог познакомиться с местностью Михайловского, так живо им воспетой: она тогда была закутана снегом.

Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякнул у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём, и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной... <...>

В ссылке в Михайловском Александр Сергеевич Пушкин пребывал в совершенном одиночестве, в отдалении от друзей, от культуры. Для Пушкина ссылка стала тяжелым испытанием. В деревне, затерянной в глуши сосновых лесов, поэт чувствовал себя неуютно и удрученно. Длинные осенние и зимние вечера он проводил с Ариной Родионовной.

Пушкин был необычайно рад приезду Пущина в один из январских дней 1825 года. Иван Иванович Пущин – первый лицейский "бесценный" друг и товарищ Александра Сергеевича.

Пушкин любил своего соседа по лицейской комнате за доброту, прямодушие, общительный нрав, твердость. Он доверял другу свои первые обиды и мысли. Пущин умел успокоить и поддержать в трудную минуту. Пущин (как и Дельвиг) навестил поэта в псковской глуши, несмотря на то, что друг был под наблюдением властей.

И эта встреча сыграла свою, особую роль в плане духовного возрождения Пушкина. Одному из друзей поэт напишет летом 1825 года: «Чувствую, что духовные силы достигли полного развития, я могу творить». Настрой его меняется: он бодр, жизнерадостен, обретает душевное спокойствие. Позже Пушкин посвятил Пущину искренние стихи «Мой первый друг...".

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) - начать подготовку

Обновлено: 2017-08-21

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Полезный материал по теме