Вспоминая профессора Шлёцера - Перечитывая Гугльбукс

Занимаясь преподаванием, Шлёцер сам стал изучать готский, исландский, лапландский и польский языки. В Стокгольме же он издал первый свой учёный труд «История просвещения в Швеции» (Neueste Geschichte der Gelehrsamkeit in Schweden. - Rostock und Wismar. 1756-1760), а затем «Опыт всеобщей истории мореплавания и торговли с древнейших времен» (Farfök til en allman Historia am Handel och Sjöfart. Stockholm. 1758) на шведском языке, которая остановилась на истории финикиян. Желая практически познакомиться с торговлей и найти между богатыми купцами лицо, которое доставило бы ему средства для путешествия на Восток, Шлёцер поехал в в Любек . Поездка была безуспешна; в том же году он возвратился в Геттинген и занялся изучением естествознания, медицины, метафизики, этики, математики, статистики, политики, Моисеева законодательства и наук юридических. Такое обширное и разностороннее образование развивало в Шлецере критическое направление ума.

В России

Шлёцер поставил себе три задачи: изучить русский язык, помогать Миллеру в его «Sammlung Russischer Geschichte» и заняться изучением русских исторических источников, для чего познакомился с церковнославянским языком. Скоро у него начались несогласия с Миллером. Шлёцер не мог удовольствоваться скромной ролью, которую ему ставил Миллер, и ушёл от него, и через Тауберта сделан был адъюнктом академии на неопределённое время. Шлёцер увлёкся летописями, но многое ему было непонятно. Случайно Тауберт нашёл рукописный немецкий перевод полного списка летописи, сделанный учёным А.-Б. Селлием , и Шлёцер занялся извлечениями из неё. Здесь он заметил связь летописного рассказа с византийскими источниками и стал изучать Георгия Пахимера , Константина Багрянородного , но так как оказалось, что одними византийскими источниками всего объяснить нельзя, то он стал заниматься славянским языком и по этому поводу высказал такой взгляд: «кто не знаком с греческим и славянским языками и хочет заниматься летописями, тот чудак, похожий на того, кто стал бы объяснять Плиния, не зная естественной истории и технологии».

В 1764 г. Шлёцер, которому не нравилась перспектива быть ординарным академиком русским с 860 руб. жалованья, на что только он и мог рассчитывать, решил уехать в Германию, и там издать свои «Rossica» - извлечения из источников; для этой цели Шлёцер просит 3-годичный отпуск и предлагает в свою очередь два плана занятий.

I-й. Мысли о способе обработки русской истории; мысли эти следующие: русской истории пока нет, но она может быть создана им, Шлёцером. Для этого нужны: 1) studium monumentorum domesticorum, то есть изучение русских летописей: а) критическое (малая критика: собирание и сверка их для получения более верного текста), б) грамматическое, так как язык летописи во многих местах не ясен, в) историческое - сравнение летописей по содержанию друг с другом для того, чтобы отметить особенности и вставки в них и в других исторических сочинениях; 2) studium monumentorum extrariorum, изучение иностранных источников, главным образом, хроник: польских, венгерских, шведских, особенно византийских и монголо-татарских, даже немецких, французских и папских, так как, начиная с Х в., в них есть сведения о России. Критическое изучение должно вестись по следующему методу: 1) все рукописи должны получить своё имя и быть описаны «дипломатически», 2) историю разделить на отделы, лучше по великим князьям, и для каждого отдела составить особую книгу, в которую занести все сравнения, объяснения, дополнения и противоречия из русских и иностранных источников.

II-ой план Шлёцера касался распространения образования среди русского общества. Русская академия наук, - говорит он, - с 1726 г. по 1736 г. издала несколько хороших учебников, но с 1736 по 1764 г. она ничего не делала. Шлёцер предлагает издать ряд популярных сочинений на легком русском языке.

Проекты его встретили противодействие со стороны академии, особенно Ломоносова и Миллера. Последний опасался, что Шлёцер за границей издаст собранный материал и что обвинение, как это незадолго перед этим случилось, падёт на него. В это дело вмешалась императрица, которая предложила Шлёцеру заниматься русской историей под её покровительством со званием ординарного академика и 860 руб. жалованья и разрешила выдать ему заграничный паспорт. По возвращении в Геттинген Шлёцер продолжал заниматься с русскими студентами, приезжавшими туда, но продолжать службу при тогдашних порядках в академии не согласился. Шлёцер уехал в Гёттинген и больше не возвращался, хотя срок его контракта истекал в 1770 г. В Гёттингене он издал в 1769 г. подробный лист летописей под заглавием «Annales Russici slavonice et latine cum varietate lectionis ex codd. X. Lib. I usque ad annum 879». Другие работы его по истории России: «Das neue veränderte Russland» (1767-1771); «Geschichte von Lithauen» (1872); «Allgem. Nord. Geschichte» (1772) и др.

В 1770 г. Шлёцер делает попытку завязать снова отношения с академией, главным образом из финансовых побуждений, но из этого ничего не вышло. По возвращении из России Шлёцер занимает кафедру ординарного профессора философии в Гёттингене, затем, в 1772 году, после смерти основателя гёттингенской статистической школы Готфрида Ахенваля - его кафедру истории и статистики, а в 1787 году - кафедру политики. Но и в Геттингене Шлёцер следил за ходом исторической науки в России, и, когда в ней опять выступили молохи и скифы, престарелый Шлёцер снова берётся за русскую историю и пишет своего «Нестора» (1802-1809), которого переводчик на русский язык посвящает императору Александру I . Жизнь его в Гёттингене посвящена была работам над статистикой, политикой и публицистической деятельности. Поэтому деятельность Шлёцера можно разбить на следующие отделы: 1) история вообще и в частности история русская; 2) статистика и публицистика.

Семья

Отец: пастор Иоганн Георг Фридрих Шлёцер (? - 1740).
Жена: дочь «профессора акушерского искусства» Иоганна Георга Рёдерера de .
Дети:
- Доротея (1770-1825) - первая женщина в Германии, получившая степень доктора философии;
- Христиан (1774-1831) - юрист, экономист;
- Карл (1780-1859) - предприниматель, композитор, русский консул в Любеке.

Шлёцер как историк

До Ш. история была предметом чистой учёности, делом кабинетного учёного, далёким от действительной жизни. Ш. первый понял историю как изучение государственной, культурной и религиозной жизни, первый сблизил её с статистикой, политикой, географией и т. д. «История без политики даёт только хроники монастырские да dissertationes criticas». Wessendonck в своей «Die Begründung der neueren deutschen Geschichtsschreibung durch Gatterer und Schlözer» говорит, что Ш. сделал в Германии для истории то, что сделали Болинброк в Англии и Вольтер во Франции. До Ш. единственной идеей, связующей исторический материал, была богословская идея 4 монархий Даниилова пророчества, причем вся история Европы помещалась в 4-ю Римскую монархию; к этому надо ещё прибавить патриотическую тенденцию, под влиянием которой факты подвергались сильному искажению. В этот хаос Ш. ввел две новые, правда, переходного характера идеи: идею всемирной истории для содержания и по методу идею исторической критики. Идея всемирной истории заставляла изучать одинаково «все народы мира», не отдавая предпочтения евреям, или грекам, или кому-нибудь другому; она же уничтожала национальное пристрастие: национальность только материал, над которым работает законодатель и совершается исторический ход. Правда, что Ш. не обратил должного внимания на «субъективные элементы национальности, как на объект для научно-психологического исследования», но это объясняется его рационалистическим мировоззрением. Идея исторической критики, особенно благотворная для того времени, когда из благоговения к классическим авторам историк не мог усомниться ни в одном факте их рассказа, заключалась в требовании разбирать не самый рассказ, а источник его, и от степени серьёзности его отвергать факты или признавать их. Восстановление фактов - вот задача историка. Ход разработки исторического материала Ш. рисовал себе в постепенном появлении: Geschichtsammler’a, Geschichtsforscher’a, который должен проверить подлинность материала (низшая критика) и оценить ею достоверность (высшая критика), и Geschichtserzähler’a, для которого ещё не наступило время. Таким образом, Ш. не шел далее понимания художественной истории. С такими взглядами Ш. приехал в Россию и занялся исследованиями русской истории. Он пришел в ужас от русских историков: «о таких историках иностранец не имеет даже понятия!» Но сам Ш. с самого начала стал на ложную дорогу: заметив грубые искажения географических названий в одном из списков летописи и более правильное начертание в другом, Ш. сразу априори создал гипотезу об искажении летописного текста переписчиками и о необходимости для этого восстановить первоначальный чистый текст летописи. Этого взгляда он держится всю жизнь, пока в своём «Несторе» не замечает, что что-то неладно. Этот чистый текст есть летопись Нестора. Если собрать все рукописи, то путём сличения и критики можно будет собрать disiecti membra Nestoris. Знакомство только с немногочисленными летописными списками и главное - полное незнание наших актов (Ш. думал, что 1-й акт относится ко времени Андрея Боголюбского), главным образом, вследствие размолвки с Миллером, было причиной неудачи критической обработки летописей. Гораздо удачнее были его взгляды на этнографию России. Вместо прежней классификации, основанной на насильственном толковании слов по созвучию или смыслу, Ш. дал свою, основанную на языке. Особенно резко выступил он против искажения истории с патриотической целью. «Первый закон истории - не говорить ничего ложного. Лучше не знать, чем быть обманутым». В этом отношении Ш. пришлось вынести большую борьбу с Ломоносовым и другими приверженцами противоположного взгляда. Особенно резко их противоречие в вопросе о характере русской жизни на заре истории. По Ломоносову и другим, Россия уже тогда выступает страной культурной. Во взгляде на общий ход исторического развития Ш. не идёт дальше своих предшественников и современников: он заимствует его у Татищева. «Свободным выбором в лице Рюрика основано государство, - говорит Ш. - Полтораста лет прошло, пока оно получило некоторую прочность; судьба послала ему 7 правителей, каждый из которых содействовал развитию молодого государства и при которых оно достигло могущества… Но… разделы Владимировы и Ярославовы низвергли его в прежнюю слабость, так что в конце концов оно сделалось добычей татарских орд… Больше 200 лет томилось оно под игом варваров. Наконец явился великий человек, который отомстил за север, освободил свой подавленный народ и страх своего оружия распространил до столиц своих тиранов. Тогда восстало государство, поклонявшееся прежде ханам; в творческих руках Ивана (III) создалась могучая монархия». Сообразно с этим своим взглядом Ш. делит русскую историю на 4 периода: R. nascens (862-1015), divisa (1015-1216), oppressa (1216-1462), victrix (1462-1762).

Шлёцер как статистик и публицист

Ш. - самый выдающийся представитель гёттингенской статистической школы. Свой взгляд на статистику как науку он в значительной степени заимствовал у Ахенваля. Понимая статистику как отдельную научную дисциплину, он в то же время рассматривал её как часть политики; эти две области, по его мнению, находятся в такой же связи, как, например, знание человеческого тела с искусством лечить. Для расположения статистических материалов при разработке их он следует формуле: vires unitae agunt. Эти vires - люди, области, продукты, деньги, находящиеся в обращении, - суть создание государственного устройства; применение соединенных сил этих осуществляется администрацией. Ш. принадлежит изречение: «история - это статистика в движении, статистика - это неподвижная история». Современному пониманию статистической науки подобный взгляд чужд, но прагматический метод Ш. оправдывает его постольку, поскольку он стремится при статистической разработке факторов государствоведения найти причинную зависимость между ними на основании изучения социальных и экономических данных прошлого отдельных стран. Этим ретроспективным методом пользовался Ш., работая, по системе Ахенваля, над воссозданием картины нравственного благосостояния людей, параллельно с описанием материальных условий; такова, по его мнению, двойственная задача статистики. От истории как науки он требовал, чтобы ею принимались во внимание не только политические и дипломатические события, но и факты экономического порядка. Ш. прекрасно понимал, что статистика не может обойтись без цифр, но в то же время он был врагом так называемых «рабов таблиц», именно в силу той двойственности задачи, которую устанавливала для этой науки гёттингенская школа. Ш. известен как теоретик по вопросу о колонизации. Его взгляды в этом отношении были для того времени вполне оригинальны. Способ обработки земли, условия для жизни, статистика посевов и урожаев - все это он требовал принимать в соображение при обсуждении мер для поощрения или для задержания переселения. Стремление государства увеличить народонаселение должно идти рука об руку со стремлением расширить и облегчить способы пропитания, так как, - говорил он, - «хлеб всегда создаст людей, а не наоборот». Более 10 лет Ш. пользовался громадной известностью как публицист и издатель «Staatsanzeigen». Вооружаясь против злоупотреблений дарованными правами, против произвола, крепостничества, он наводил страх на немецких деспотов, дрожавших за сохранение средневековых порядков в своих княжествах. Долго и упорно возобновлял он пропаганду английского Habeas corpus act, по его мнению, все государства материка должны были ввести её у себя. Таким образом Ш. на несколько десятилетий опередил своих современников.

Главный труд

«Несторъ. Russische Annalen in ihrer Slavonischen GrundSprache: verglichen, von SchreibFelern und Interpolationen möglich gereinigt, erklärt, und übersetzt, von August Ludwig von Schlözer, Hofrath und Professor der StatsWissenschaften in Göttingen, des Kaiserl Russischen Ordens des heil Wladimirs 4ter Klasse Ritter» (Göttingen: bei Heinrich Dieterich, 1802-1805, Teile 1-4; von Vandenhoek und Ruprecht, 1809, Teil 5; заголовок в разных томах несколько различается); в русском переводе «» (Спб., 1809).

Сочинения

(1764-1765):

. /Публикация немецкого оригинала с предисловием С.К.Булича .
Русский перевод «Русской грамматики» в издании В. Ф. Кеневича СПб., 1875. С.419-451.

«Versuch einer allgemeinen Geschichte der Handlung und Seefart in den ältesten Zeiten» (Росток, 1761);
«Systema politices» (Геттинген, 1773);
«Briefwechsel meist historischen und politischen Inhalts» (1776-1782);
«Historische Untersuchungen über Russlands Reichsgrundgesetze» (Гота, 1776);
«Entwurf zu einem Reisecollegium nebst einer Anzeige des Zeitungskollegii» (1777);
«Nähere Anzeige des sogenannten Zeitungscollegii» (1791);
«Staatsanzeigen als Fortsetzung des Briefwechsels» (1782-93);
«Staatsgelartheit nach ihren Haupteilen in Auszug und Zusammenhang» (Геттинген, 1793-1804);
«Kritische Sammlung zur Geschichte der Deutschen in Siebenbürgen» (1795-97).
Кроме того, издал работу Ахенваля: «Staatsverfassung der europäischen Reiche im Grundrisse» (Геттинген, 1784)

Напишите отзыв о статье "Шлёцер, Август Людвиг"

Литература

На русском языке

/ Перевод с немецкого с примечаниями и приложениями В. Кеневича. // Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. - Т. XIII.
Попов А. Шлецер, рассуждение о русской историографии. // «Московский сборник». - 1847.
Соловьёв . Шлецер и антиисторическое направление. // «Русский вестник». - 1856, т. II; 1857, т. VIII.
«Отечественные записки». - 1844. - № 8.
Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. - 1898.
Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. - Т. I.
Джаксон Т. Н. Он подготовил развитие исторической науки XIX века: Август Людвиг Шлёцер // Историки России. XVIII - начало XX века / Редколлегия: М. Г. Вандалковская , Р. А. Киреева , Л. А. Сидорова, А. Е. Шикло ; Отв. ред. чл.-корр. РАН А. Н. Сахаров ; . - М .: НИЦ «Скрипторий». - 2000 экз. - ISBN 5-7471-0003-3 . (в пер.)

На иностранных языках

A. L. Schlözer’s öffentliches und Privat-Leben, von ihm selbst beschrieben. / Автобиография. - Göttingen, 1802.
O. und P-L. A. L. Schlözer aus originalen Kunden vollständig beschrieben von dessen ältesten Sohne Christ. von Schlözer . - Lpz. , 1828.
Pütter . Akademische Gelehrtengeschichte von der Universität Göttingen.
Lueder . Kritische Geschichte der Statistik. - Göttingen, 1817.
Mone . Historia statisticae adumbrata Lowanii. - Лёвен, 1828.
Schubert . Handbuch der allgemeinen Staatskunde. - Königsberg, 1835.
Döring . A. L. von Schlözer nach seinen Briefen und anderen Mitteilungen dargestellt. - 1836.
Fallati . Einleitung in die Wissenschaft der Statistik. - Тюбинген, 1843.
Bock A. Schlözer. Ein Beitrag zur Literaturgeschichte des XVIII Jahrhunderts. - Hannover, 1844.
Mohl . Geschichte und Litteratur der Staatswissenschaften. - Erlangen, 1855-58.
Jonak . Theorie der Statistik. - Wien, 1856.
Biographie universelle ancienne et moderne. - T. XXXVIII. - P. , 1863.
Kaltenborn . A. L. von Schlözer. // D. St.-W. von Bluntschli und Brater. - T. IX. - Stuttgart, 1865.
Ad. Wagner // D. St.-W. von Bluntschli und Brater. - T. X. - 1867.
Waitz . Göttinger Professoren. - Gotha, 1872.
Roscher . Geschichte der Nat. - Мюнхен, 1874.
Zermelo . А. L. Schlözer, ein Publicist in alten Reich. - B. , 1875.
Wesendonck . Die Begründung der älteren deutschen Greschichtschreibung durch Gotterer und Schlözer. - Lpz. , 1876.
Haym . Herder. - T. I. - B. , 1877-80.
Bernays J. Phokion. - B. , 1881.
John . Geschichte der Statistik. - Stuttgart, 1884.
Block . Traité de statistique. - P. , 1886.
Mayr und Salwioni . La statistika e la vita sociale. - Torino, 1886.
Wenek . Deutschland vor hundert Jahren. - Lpz. , 1887-90.
Gabaglio . Teoria generale de la statistika. - Milano, 1888.
Westergaard . Theorie der Statistik. - Jena, 1890.
Frensdorff . A. L. Schlözer. // Allgemeine deutsche Biographie. - T. XXXI. - Lpz. , 1890.

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Шлёцер, Август Людвиг

– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.

На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu"on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu"on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца"я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве"ю, ве"ю, д"ужок, и "азделяю и одоб"яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.

На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]

После смерти Ломоносова в русской историографии ясно обозначилась одна характерная особенность: профессиональные занятия ею целиком перешли в немецкие руки, тогда как для образованных русских людей изучение отечественных древностей стало исключительно любительским делом. Между тем русские дилетанты часто превосходили немецких академиков научной эрудированностью и тонкостью критического чутья.
Эти любители русской истории сделали немало драгоценных открытий и находок, проливающих свет на варяжский вопрос. Среди них - обнаружение старейшего летописного списка - Лаврентьевского, самого древнего текста «Русской Правды» и «Слова о полку Игореве» с его оригинальной формой «русичи» и отсутствием Рюрика в числе прародителей русских князей. Была доказана документальность текстов летописных договоров руси с греками, где «скандинавские» князья со своими дружинными Карлами и Фарлафами почему-то горячо клянутся славянскими богами - Перуном и Велесом.
Однако все эти любопытные детали не сделались тогда предметом научного обсуждения. После выхода в свет «Историй» Татищева и Ломоносова варяжский вопрос уже не стоял с прежней остротой. Снова ломать копья было ни к чему да и не с кем. Иноземный научный идол - норманнизм, казалось, рухнул вместе с Миллером (см. http://sergeytsvetkov.livejournal.com/160639.html). От прошлых ученых баталий у русских историков-любителей второй половины XVIII в. осталось только смутное чувство, что варяжский вопрос излишне загроможден немецкой ученостью и что новый его разбор превосходит их силы. Если они и дерзали на новую «Историю», как, например, князь Михаил Михайлович Щербатов (1733 -1790 гг.), то излагали древний период как бы со стороны, просто перечисляя для сведения существующие на сей счет мнения.

Свой трактат о российских древностях Щербатов заключил следующими словами: «В сем состоит все то, что я мог собрать касающееся до сих древних народов, населяющих сии пространные северные страны, знаемые под именами Сарматии и Скифии европейских. Но все столь смутно и беспорядочно, что из сего никакого следствия истории сочинить невозможно». Поэтому в вопросе о призвании князей он примкнул к мнению Ломоносова, хотя с оговоркой, что Рюрик был, вероятнее, все же из немцев, нежели из славян.
Иван Никитич Болтин (1735 -1792 гг.) вообще смеялся над важностью, которую придают этому вопросу, ведь в нашем народе, по его мнению, едва ли сохранилась хоть капля славянской крови.

Чтобы не терять время в «тщетных разысканиях» славянских корней среди этнографического столпотворения древней Европы, он поступил в духе национально-государственной политики своего времени, мало заботящейся о реальных этнических границах: разделил все варварские племена юга нашей страны на три группы - скифов (татар), гуннов (калмыков) и сарматов (финнов и славян), а прочие неведомые народы распределил между ними, - литву, ятвягов и варягов поверстал в сарматы, киргизов сопричел к скифам, хазар произвел в славян; в некоторое раздумье его погрузили русы, но и они были быстро откомандированы к киммерийцам, читай, тем же сарматам. Кому не лень, пускай проверит и опровергнет. Все равно русская история начинается только с Рюрика. А был ли он немцем, скандинавом или славянином, не суть важно, ведь славяне ко времени его призвания уже имели свое народное «умоначертание», то есть самобытный национальный характер, который сохранился и после того, как они, смешавшись с руссами, сделались русскими и обратили в русских другие народы России.
Пожалуй, наибольший интерес к варяжскому вопросу проявил тогда первый дилетант империи - Екатерина II. В 1786 г. в книжные лавки Петербурга поступила анонимная драма «Подражание Шакеспиру, историческое представление без сохранения феатральных обыкновенных правил, из жизни Рюрика». Целых пять лет русские читатели не желали призывать «Рюрика» в свои библиотеки. Наконец императрица робко пожаловалась известному собирателю древностей графу А. И. Мусину-Пушкину на невнимание публики и критики к своему творению, чем привела собеседника в крайнее смущение, ибо он даже не предполагал о существовании многострадальной драмы. Неловкость была заглажена переизданием «Рюрика» в сопровождении ученых комментариев Болтина. Замечательно, что Екатерина в этой пьесе явила себя поклонницей не Байера, не Миллера, а Татищева. Драма начинается советом новгородцам умирающего Гостомысла, а Рюрика зовут княжить из Финляндии.

***
Норманизм воскрес вместе с приездом в Россию Августа Людвига Шлёцера.

По возвращении себе звания русского историографа Миллер очень желал найти молодого способного помощника для своих исторических занятий. Германский родственник Миллера, геттингенский профессор Бюшинг указал ему на одного чрезвычайно даровитого студента - это быо Шлёцер. Миллер пригласил Шлёцера в Петербург на должность адъюнкта. Так исполнялась воля Петра, чтобы иноземные специалисты приготовляли себе русских преемников.
Шлёцер действительно питал к наукам какое-то необыкновенное пристрастие, едва ли не граничащее, впрочем, с нервным расстройством. Он родился в 1735 г. в семье сельского пастора и воспитывался в доме мужа своей старшей сестры, школьного учителя, чья домашняя библиотека, очевидно, решительным образом повлияла на круг интересов юного книгомана. Ночное чтение классиков водрузило на его детский нос толстые стекла очков; зато уже с десятилетнего возраста он мог зарабатывал себе на жизнь уроками. Болезненный оттенок увлечению Шлёцера наукой придавали два свойства его натуры: склонность к визионерству и непоколебимое убеждение в апостольском характере его научного призвания. Снизойдя от пиитического штиля к гражданскому, скажем вместе с Ключевским, что у Шлёцера было чрезвычайно распухшее самолюбие.
Слушая в Геттингенском университете лекции знатока еврейских древностей Михаэлиса, Шлёцер воспылал желанием изучать библейский Восток. Он думал, что в этом и заключается его провиденциальное призвание. Но Провидение направило его стопы в другую сторону. Шлёцер хотел совершить многолетнюю поездку по Востоку. Для этого нужны были средства и немалые. Шлёцер принялся копить деньги, давая уроки и строча на заказ брошюры по истории шведской литературы, истории торговли и мореплавания и прочим предметам, которые обнимала его чудовищная эрудиция. Но тут началась Семилетняя война, капиталу Шлёцера стали угрожать грабежи и военные поборы. Словом, приглашение Миллера пришло как нельзя более кстати. К тому же Миллер убедил его, что «Россия есть то поле, над которым работать предопределено вам Провидением».
В Петербурге Шлёцер по настоянию Миллера принялся изучать церковнославянский язык, красота которого совершенно очаровала его. Вот язык, говорил он, которым следует переводить Гомера! Но с Миллером Шлёцер не ужился, поскольку тот отнюдь не спешил передавать в руки своего помощника жезл русского историографа. Шлёцер вспоминает, как после какого-нибудь разговора о Бухаре или Амуре, Миллер вел его в кабинет, вытаскивал кипы неопубликованных рукописей из своего архива и восклицал: «Здесь работа и для вас, и для меня, и для десятерых других на целую жизнь!» Но когда Шлёцер протягивал к ним руку, Миллер прятал свои сокровища в стол, приговаривая: «Не горячитесь, молодой человек, еще будет время, не надо торопиться».
Рассорившись с Миллером, Шлёцер переметнулся к его злейшему врагу, библиотекарю Академии Тауберту, и засел за русские летописи. Русская история поразила Шлёцера размерами своих подмосток, и он погрузился в изучение ее действующих лиц.

Чтение русских историков подкрепило его провиденциальные настроения. Шлёцер нашел, что «все, до сих пор в России напечатанное, ощутительно дурно, недостаточно и неверно» . Чтобы поправить дело, он для начала составил «Грамматику», в которой слово «боярин» производилось от барана (в смысле дурака, а не животного); «дева» - от немецкого Dieb («вор»), или нижнесаксонского Tiffe («сука»); «князь» - от немецкого Knecht («воин») и т. д. Ознакомившись с этим сочинением, Ломоносов немедленно попытался пресечь дальнейшие разыскания Шлёцера в области русской истории. Указав в докладной записке, поданной в академическую канцелярию, на филологические открытия Шлёцера, он провидчески написал: «Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина». На наш слух звучит грубовато, но, что делать, Шлёцер этих слов заслуживал.
Над головой Шлёцера сгустились тучи; ему грозил обыск и изъятие бумаг. Но Шлёцер выкрутился, обратившись напрямую к императрице и прося позволения «под собственным ея величества покровительством, в безопасности от притеснений и всякого рода препятствий обработать прагматически древнюю русскую историю от начала монархии до пресечения Рюрикова дома, по образцу всех других европейских народов, согласно с вечными законами исторической истины, и добросовестно, как следует вернейшему ея величеству подданному» . Надобно заметить, что этот вернейший подданный совсем недавно тайно переправил за границу запрещенную речь Миллера о варягах для напечатания. Этот поступок Шлёцера не оставлял ни малейших сомнений, в согласии с какими «законами исторической истины» он будет «обрабатывать прагматически» русскую историю.

Екатерина любила выступать в роли покровительницы исторической науки. Шлёцер заключил пятилетний контракт на работу в Академии в звании ординарного профессора русской истории. Через три года он отпросился в отпуск и уехал в Германию. Назад он больше не вернулся. С собой он увез русские архивы, попавшие ему в руки за время академической деятельности. После всего этого у него достало низости торговаться с Петербургской Академией о назначении его руководителем учившихся за границей русских студентов для преподавания им исторической критики. Шлёцер просил за эту услугу тысячу рублей жалованья. Профессора Академии, получавшие 860 рублей, обиженно надулись. Тогда Шлёцер отказался от звания русского академика и сделался пррофессором в Геттингене.

***
Единственная крупная историческая работа Шлёцера о русской истории - «Нестор» - была написана им в Германии и издана по-немецки в 1802 г. (русский перевод выходил отдельными томами с 1809 по 1819 г.). Сейчас трудно сказать, почему в свое время она наделала столько шума. Позднейшая историческая наука не удержала из нее ровным счетом ничего. Но разбирая летописный текст, Шлёцер мимоходом высказал некоторые суждения о начале нашей истории. Эти оракулы и сделались надолго библией норманнистов.
Но даже и тут Шлёцер пожинает лавры, ему не принадлежащие. Напрасно искать у него новых аргументов в пользу скандинавского происхождения варягов и руси - всю систему доказательств он позаимствовал у Байера и Миллера. И все же в одном вопросе он Байера дополнил, а именно развил его тезис о том, что призвание скандинавских князей приобщило русских к цивилизации и заложило основы русской государственности. Но если Байер ссылался при этом на свидетельства иностранных писателей, то Шлёцер единственным вполне достоверным источником по русской истории признал Нестора, ради чего даже метнул критические стрелы в сторону большинства писавших о славянх средневековых хронистов, не пожалев и германских монахов: «Писанное Дитмаром (Титмаром Мерзебургским. - С. Ц.) и даже современником Несторовым Адамом (Бременским. - С. Ц.) есть не иное что, как отрывки и не значат ничего. Византийцы узнали Русь только со времен Игоря. Польские хроники все недавние, а древнейшие из них не имеют смысла; истина, какую только можно отыскать в них, выкрадена из Нестора, а бессмыслица принадлежит им собственно» . Что же, однако, говорит Нестор? - Что до прихода варягов славяне жили «звериным обычаем». Эта летописная характеристика явно восходит к тексту 3-й книги Ездры: «Не погубляй тех, которые жили по-скотски...» и несёт в себе концептуальный, а не строго исторический смысл. Но Шлёцер, уцепившись за эти слова, пишет: «Да не прогневаются патриоты, что история их не простирается до столпотворения, что она не так древня, как история эллинская и римская, даже моложе немецкой и шведской. Пред сей эпохой (то есть до призвания Рюрика. - С. Ц.) все покрыто мраком, как в России, так и в смежных с нею местах. Конечно, люди тут были, Бог знает с которых пор и откуда сюда зашли, но люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса, люди не отличавшиеся ничем, не имевшие никакого сношения с южными народами, почему и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем. Князья новгородские и государи киевские до Рюрика принадлежат к бредням исландских старух (критический выпад против достоверности сведений скандинавских саг. - С. Ц.), а не к настоящей русской истории; на всем севере русском до половины IX века не было ни одного настоящего города. Дикие, грубые, разсеянные славяне начали делаться общественными людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою разсеять в северо-западном и северо-восточном мирах первые семена цивилизации» .

Из этого отрывка видно, что Шлёцеру в исторической перспективе суждено было стать духовным отцом известных сеятелей семян цивилизации в среде «грубого, разсеянного славянства» Альфреда Розенберга и Адольфа Шикльгрубера.

Раскройте летописи всех времен и земель и покажите мне историю, которая превосходила бы или только равнялась с Русской! Это история не какой-нибудь земли, а целыя части света; не одного народа, а множества народов, которые различаясь между собою языком, религией, нравами и происхождением; соединены под одну державу завоеваниями, судьбою и счастием.

Шлёцер А.-Л. Нестор. Русские летописи на Древле-Славянском языке. СПб., 1809. Ч. I C. XXXV.

Изъ сего заключить должно, какой грязи гнусности каких гнусныхъ пакостей не выроетъ наколобродитъ въ Россiйскихъ древностяхъ такая допущенная въ нихъ скотина.

9 сентября сего года исполняется 200 лет со дня смерти основоположника критического метода в русской историографии...

Виктор Бердинских отмечает в своей книге , что накал дискуссий о роли Шлёцера в иные времена уступал только "варяжскому вопросу". Однако, стоит заметить, что этот "накал" питался, во всяком случае со стороны нелюбителей Шлёцера, как представляется, от мнений предшествующих нелюбителей, без попыток собственного анализа работ историка, а то вовсе без обращения к ним. Эксцентрические филиппики Ломоносова охотно принимались желающими на веру. Так, ещё молодой тогда Д.Я.Самоквасов, прочитав в Очерках России Пассека цитированный выше "Отзыв", не только повторяет его в своей ранней работе о развитии русской государственности (Ж.М.Н.П. ч.CXLVI, отд.2, стр.48-49), но добавляет от себя соображения в пользу злокозненноcти Шлёцера: для доказательства, например, грубости и дикости Новгородских Славян, призвавших к себе в князья, морских разбойников и грабителей, Шлёцер прибегнул к пути филологическому. По его мнению, грубость Новгородцев видна из того, что все их начальники, бояре были очень глупы, отчего будто бы и получили своё название: ибо слово бояринъ произошло от слова баранъ , принятого в смысле глупца... etc. Забавно, что Самоквасову в данном случае не пришло в голову проверить, действительно ли в "Русской грамматике" Шлёцера присутствуют такие странные рассуждения.

Через сто лет Л.С.Клейн, в работе , которая по смыслу своему, вроде бы, должна предлагать иной взгляд на Шлёцера, пишет о том, что Шлёцер с упоением воспевал историческую роль германцев-норманнов и приводит цитату "Дикие, грубые рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою рассеять в северо-западном и северо-восточном мире семена просвещения. Кто знает, сколь долго пробыли бы русские славяне в блаженной для получеловека бесчувственности, если бы не были возбуждены от этой бесчувственности нападением норманнов"(Шлёцер 1809: 178).
Тщетно, однако, любопытный стал бы искать этот пассаж в первой части "Нестора", на которую указывает ссылка, там этого нет. Похожие фразы содержатся во второй части работы Шлёцера: Германцы по сю сторону Рейна, а особенно Франки , назначены были судьбою в обширном северо-западном мире рассеять первые семена просвещения... (стр. 178) Скандинавы только с помощью Германцев начали мало по малу делаться людьми. Русская Земля, до призвания Норманнов, кажется, была забыта от отца человчества, ибо туда, в суровый северо-восточный край, по по сию сторону Балтийского моря, за величайшею отдалённостью, не проникал ещё не один Германець... (стр.179) Грубые Славяне жили рассеянно на безмерном пространстве земли без всякого сношения и были возбуждены от этой бесчувственности страданием от нападения дерзкой шайки разбойников (Норманнов), и тут только стали рассуждать, и выгнав этих разбойников и грабителей, Славяне, затем, сами пригласили их снова к себе в ландманы и старшины... (стр.180)

Три фразы, вырванные из контекста разных страниц и произвольным образом изменённые... Первая вообще никак не связана с событиями в Восточной Европе. Во второй германцы и норманны сознательно противопоставляются (Шлёцеру и его современникам термин германцы-норманны показался бы столь же странным, как, например, саамо-татары ) и нет никаких намёков на какое-либо превосходство норманнов над славянами. Третья фраза вполне в духе Request-Reply a-la Тойнби...

А в другом месте, например, Шлёцер пишет "Между пятью народцами, действующими в начале русской истории, только один принадлежит к славянскому племени - новгородцы (да разве еще кривичи); и эти новгородцы не отличаются ничем пред другими, не первенствуют. Несмотря на то, славяне становятся главным народом новой монархии и поглощают не только четыре остальных народца, но и самих завоевателей: все становится славянским! Через 200 лет от варягов не остается ни малейшего следа; даже скандинавские собственные имена после Игоря исчезают из княжеского дома и заменяются славянскими. Славянский язык не терпит ни малейшей перемены от норманнского языка повелителей. Совершенно иначе происходит в Италии, Галлии, Испании и других странах: сколько германского внесено франками в латынь галлов! Новое доказательство, что норманнские дружины, поселившиеся в стране, не были многочисленны" (Шлецер: Нестор, III, 21-22)

Понятно, что Клейн, скорее всего, взял свою цитату из какого-то изложения взглядов Шлёцера, но это, тем более, характеризует методы ознакомления советских историков с работами геттингенского профессора...

Один из авторов так называемой «норманской теории» возникновения русской государственности. Вёл научную полемику с М. В. Ломоносовым , содействовал публикации «Истории Российской» В. Н. Татищева . Вернувшись в Германию, Шлёцер получил место профессора Гёттингенского университета, преподавал историю и статистику. Автор работ по древнерусской грамматике, истории, палеографии. В 1803 г. за свои труды на ниве российской истории награждён орденом св. Владимира IV степени и возведён в дворянское достоинство. В последние годы жизни признал и доказывал аутентичность «Слова о полку Игореве». Работы Шлёцера имели большой научный резонанс в российской историографии второй половины XVIII - XX вв.

Биография

Родился 5 июля 1735 года в семье пастора Иоганна Георга Фридриха Шлецера († 1740). Его отец, дед и прадед были протестантскими священнослужителями. Рано лишившись отца, Шлецер был воспитан пастором Гайгольдом, отцом матери, и им же подготовлен и определён в ближайшую школу в Лангенбург . Дед вначале готовил его в аптекари, но, ввиду больших способностей внука, решил дать ему более обширное образование и перевёл его в школу в Вертгейме, начальником которой был его зять Шульц. Здесь Шлецер отличался замечательным прилежанием; под руководством Шульца он изучал Библию, классиков, занимался языками: еврейским, греческим, латинским и французским, а также музыкой, и находил ещё время давать уроки, доставлявшие ему средства на покупку книг.

Достигнув 16 лет, в 1751 году Шлёцер отправился в известный в то время своим богословским факультетом Виттенбергский университет и стал готовиться к духовному званию. Защитив через три года диссертацию «О жизни Бога» - «De vita Dei», он перешёл в Геттингенский университет, начинавший тогда приобретать известность своей свободой преподавания. Одним из лучших профессоров был тогда Михаэлис, богослов и филолог, знаток восточных языков, имевший большое влияние на Шлёцера. Здесь Шлёцер стал изучать также географию и языки Востока в рамках подготовки к поездке в Палестину, а также медицину и политику. Для приобретения необходимых на путешествие средств принял в 1755 году предложенное ему место учителя в шведском семействе в Стокгольме .

Занимаясь преподаванием, Шлёцер сам стал изучать готский, исландский, лапландский и польский языки. В Стокгольме же он издал первый свой учёный труд «История просвещения в Швеции» (Neueste Geschichte der Gelehrsamkeit in Schweden. - Rostock und Wismar. 1756-1760), а затем «Опыт всеобщей истории мореплавания и торговли с древнейших времен» (Farf?k til en allman Historia am Handel och Sj?fart. Stockholm. 1758) на шведском языке, которая остановилась на истории финикиян. Желая практически познакомиться с торговлей и найти между богатыми купцами лицо, которое доставило бы ему средства для путешествия на Восток, Шлёцер поехал в 1759 в Любек . Поездка была безуспешна; в том же году он возвратился в Геттинген и занялся изучением естествознания, медицины, метафизики, этики, математики, статистики, политики, Моисеева законодательства и наук юридических. Такое обширное и разностороннее образование развивало в Шлецере критическое направление ума.

В России

В 1761 г. по приглашению Ф. И. Миллера приехал в Россию и занял место домашнего учителя и помощника его в исторических трудах с жалованием 100 руб. в год. В 1761-1767 гг. работал в Императорской Академии наук, адъюнкт с 1762 г. Почётный член Академии наук (1769) и Общества истории и древностей российских (1804).

Шлёцер поставил себе три задачи: изучить русский язык, помогать Миллеру в его «Sammlung Russischer Geschichte» и заняться изучением русских исторических источников, для чего познакомился с церковнославянским языком. Скоро у него начались несогласия с Миллером. Шлёцер не мог удовольствоваться скромной ролью, которую ему ставил Миллер, и ушёл от него, и через Таубарта сделан был адъюнктом академии на неопределённое время. Шлёцер увлёкся летописями, но многое ему было непонятно. Случайно Таубарт нашёл рукописный немецкий перевод полного списка летописи, сделанный учёным Селлием, и Шлёцер занялся извлечениями из неё. Здесь он заметил связь летописного рассказа с византийскими источниками и стал изучать Георгия Пахимера, Константина Багрянородного , но так как оказалось, что одними византийскими источниками всего объяснить нельзя, то он стал заниматься славянским языком и по этому поводу высказал такой взгляд: «кто не знаком с греческим и славянским языками и хочет заниматься летописями, тот чудак, похожий на того, кто стал бы объяснять Плиния, не зная естественной истории и технологии».

Август Людвиг Шлёцер (нем. August Ludwig (von) Schlözer; 5 июля 1735, Гагштадт - 9 сентября 1809, Гёттинген) - российский и германский историк, публицист и статистик.

Один из авторов так называемой «норманской теории» возникновения русской государственности. Вёл научную полемику с М. В. Ломоносовым, содействовал публикации «Истории Российской» В. Н. Татищева. Вернувшись в Германию, Шлёцер получил место профессора Гёттингенского университета, преподавал историю и статистику. Автор работ по древнерусской грамматике, истории, палеографии. В 1803 г. за свои труды на ниве российской истории награждён орденом св. Владимира IV степени и возведён в дворянское достоинство. В последние годы жизни признал и доказывал аутентичность «Слова о полку Игореве». Работы Шлёцера имели большой научный резонанс в российской историографии второй половины XVIII - XX вв.

Родился 5 июля 1735 года в семье пастора Иоганна Георга Фридриха Шлецера († 1740). Его отец, дед и прадед были протестантскими священнослужителями. Рано лишившись отца, Шлецер был воспитан пастором Гайгольдом, отцом матери, и им же подготовлен и определён в ближайшую школу в Лангенбург. Дед вначале готовил его в аптекари, но, ввиду больших способностей внука, решил дать ему более обширное образование и перевёл его в школу в Вертгейме, начальником которой был его зять Шульц. Здесь Шлецер отличался замечательным прилежанием; под руководством Шульца он изучал Библию, классиков, занимался языками: еврейским, греческим, латинским и французским, а также музыкой, и находил ещё время давать уроки, доставлявшие ему средства на покупку книг.

Занимаясь преподаванием, Шлёцер сам стал изучать готский, исландский, лапландский и польский языки. В Стокгольме же он издал первый свой учёный труд «История просвещения в Швеции» (Neueste Geschichte der Gelehrsamkeit in Schweden. - Rostock und Wismar. 1756-1760), а затем «Опыт всеобщей истории мореплавания и торговли с древнейших времен» (Farfök til en allman Historia am Handel och Sjöfart. Stockholm. 1758) на шведском языке, которая остановилась на истории финикиян. Желая практически познакомиться с торговлей и найти между богатыми купцами лицо, которое доставило бы ему средства для путешествия на Восток, Шлёцер поехал в 1759 в Любек. Поездка была безуспешна; в том же году он возвратился в Геттинген и занялся изучением естествознания, медицины, метафизики, этики, математики, статистики, политики, Моисеева законодательства и наук юридических. Такое обширное и разностороннее образование развивало в Шлецере критическое направление ума.
В России

Шлёцер поставил себе три задачи: изучить русский язык, помогать Миллеру в его «Sammlung Russischer Geschichte» и заняться изучением русских исторических источников, для чего познакомился с церковнославянским языком. Скоро у него начались несогласия с Миллером. Шлёцер не мог удовольствоваться скромной ролью, которую ему ставил Миллер, и ушёл от него, и через Таубарта сделан был адъюнктом академии на неопределённое время. Шлёцер увлёкся летописями, но многое ему было непонятно. Случайно Таубарт нашёл рукописный немецкий перевод полного списка летописи, сделанный учёным Селлием, и Шлёцер занялся извлечениями из неё. Здесь он заметил связь летописного рассказа с византийскими источниками и стал изучать Георгия Пахимера, Константина Багрянородного, но так как оказалось, что одними византийскими источниками всего объяснить нельзя, то он стал заниматься славянским языком и по этому поводу высказал такой взгляд: «кто не знаком с греческим и славянским языками и хочет заниматься летописями, тот чудак, похожий на того, кто стал бы объяснять Плиния, не зная естественной истории и технологии».

В 1770 г. Шлёцер делает попытку завязать снова отношения с академией, главным образом из финансовых побуждений, но из этого ничего не вышло. По возвращении из России Шлёцер занимает кафедру ординарного профессора философии в Гёттингене, затем, в 1772 году, после смерти основателя гёттингенской статистической школы Готфрида Ахенваля - его кафедру истории и статистики, а в 1787 году - кафедру политики. Но и в Геттингене Шлёцер следил за ходом исторической науки в России, и, когда в ней опять выступили молохи и скифы, престарелый Шлёцер снова берётся за русскую историю и пишет своего «Нестора» (1802-1809), которого посвящает императору Александру I. Жизнь его в Гёттингене посвящена была работам над статистикой, политикой и публицистической деятельности. Поэтому деятельность Шлёцера можно разбить на следующие отделы: 1) история вообще и в частности история русская; 2) статистика и публицистика.