"История одного города - 01"

По подлинным документам

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца

"Обращение" это помещается здесь дострочно словами самого "Летописца". Издатель позволил себе наблюсти только за тем, чтобы права буквы? не были слишком бесцеремонно нарушены. - Изд.

Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие*, окажемся в сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие {Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц, не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений. Но страннее всего, что он был незнаком даже с стихами Державина: Калигула! твой конь в сенате Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела!

Прим. изд.}, и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедывать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.

Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, - и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет, и не иметь не может. Взгляни на первую лужу - и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо - и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону - и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо, и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе? устремляющаяся, или же стремящееся до?лу брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять... О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), купно с троими моими предшественниками, неумытными устами воспеть хвалу славных оных Неронов {Опять та же прискорбная ошибка. - Изд.}, кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью*, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов прсестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.

Сие намерение - есть изобразить преемственно градоначальников, в город Глупов от российского правительства в разное время поставленных. Но, предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не раз вопрошал себя: по силам ли будет мне сие бремя? Много видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники. Сие трогательное соответствие само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий*?

Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит собственно задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? - Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? - Нет, и не в этом. В чем же? - А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия, и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

В сем виде взятая, задача делается доступною даже смиреннейшему из смиренных, потому что он изображает собой лишь скудельный сосуд*, в котором замыкается разлитое по всюду в изобилии славословие. И чем тот сосуд скудельнее, тем краше и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая славословная влага. А скудельный сосуд про себя скажет: вот и я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержания два рубля медных в месяц! "

Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму*, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас - благочестие, Рим заражало буйство, а нас - кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас - начальники.

И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой*, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу, и дабы не напечатал он их в своем "Архиве"*. А за тем богу слава и разглагольствию моему конец.

О корени происхождения глуповцев

"Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло" {Очевидно, летописец подражает здесь "Слову о полку Игореве": "Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслью по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы". И далее: "о, Бояне! соловию старого времени! Абы ты сии пълки ущекотал" и т. д. - Изд.}.

Так начинает свой рассказ летописец, и затем, сказав несколько слов в похвалу своей скромности, продолжает.

Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый*, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря*. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычку "тяпать" головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадется - об стену тяпают; богу молиться начнут - об пол тяпают. По соседству с головотяпами жило множество независимых племен*, но только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные головы, слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи. Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали между собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли "да будет мне стыдно", и были наперед уверены, что "стыд глаза не выест". Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в то же время гордились тем, что радушны и гостеприимны. Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев, и нечем было "людской завод" продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает. "Хитро это они сделали, - говорит летописец, - знали, что головы у них на плечах растут крепкие - вот и предложили". И действительно, как только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с божьею помощью, перетяпали. Первые уступили слепороды и рукосуи; больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие*. Чтобы одолеть последних, вынуждены были даже прибегнуть к хитрости. А именно: в день битвы, когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные в успешном исходе своего дела, прибегли к колдовству: пустили на кособрюхих солнышко. Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами. Однако кособрюхие не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить не изловили, и только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную*.

Собрав воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Истории этого устройства летописец подробно не излагает, а приводит из нее лишь отдельные эпизоды. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили*, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец, утомились и стали ждать, что из этого выйдет.

Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.

Он нам все мигом предоставит, - говорил старец Добромысл, - он и солдатов у нас наделает, и острог, какой следовает, выстроит! Айда?, ребята!

Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да спасибо случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.

Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? - вопросил князъ посланных.

Мы головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих и тех шапками закидали! - хвастали головотяпы.

А что вы еще сделали?

Да вот комара за семь верст ловили, - начали было головотяпы, и вдруг им сделалось так смешно, так смешно... Посмотрели они друг на дружку и прыснули.

А ведь это ты, Пётра, комара-то ловить ходил! - насмехался Ивашка.

Нет, не я! у тебя он и на носу-то сидел!

Тогда князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не покидают, сильно распалился и начал учить их жезлом.

Глупые вы, глупые! - сказал он, - не головотяпами следует вам, по делам вашим, называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее - и тот будет володеть вами.

Сказавши это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов от себя с честию.

Задумались головотяпы над словами князя; всю дорогу шли и все думали.

За что он нас раскастил? - говорили одни, - мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!

Но в то же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.

Что же! - возражали они, - нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!

И то правда, - согласились прочие.

Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели... Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.

Шли они по ровному месту три года и три дня, и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.

Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать, чтобы не было его в свете глупее? - взмолились головотяпы.

Знаю, есть такой, - отвечал рукосуй, - вот идите прямо через болото, как раз тут.

Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло ("Многие за землю свою поревновали", говорит летописец); наконец вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь - да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!

Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? - молвил князь, жуя пряники.

Мы головотяпы! нет нас народа мудрее и храбрее! Мы гущеедов - и тех победили! - хвастались головотяпы.

Что же вы еще сделали?

Мы щуку с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили... - начали было перечислять головотяпы, но князь не за хотел и слушать их.

Я уж на что глуп, - сказал он, - а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, - и тот будет володеть вами!

И, наказав жезлом, отпустил с честию.

Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого князя глупее - ан он умный! Однако воротились домой и опять стали сами собой устраиваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть лазили. И все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил всех Пётра Комар.

Есть у меня, - сказал он, - друг-приятель, по прозванью вор-новото?р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!

С таким убеждением высказал он это, что головотяпы послушались и призвали новото?ра-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын да деньгу, головотяпы же давали грош да животы свои в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.

Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! - говорили головотяпы новотору-вору, - на что нам мудрого-то, ну его к ляду!

И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку, а посередь той поляночки князь сидит.

Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит, брюхо поглаживает да в бороду усмехается.

Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были, - и те не пошли! - напустились головотяпы на новотора-вора.

Ни?што! обладим! - молвил вор-новотор, - дай срок, я глаз на глаз с ним слово перемолвлю.

Видят головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал, а на попятный уж не смеют.

Это, брат, не то, что с "кособрюхими" лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? - гуторят они меж собой.

А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что - не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: "Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно"*.

Наконец и для них настал черед встать перед ясные очи его княжеской светлости.

Что вы за люди? и зачем ко мне пожаловали? - обратился к ним князь.

Мы головотяпы! нет нас народа храбрее, - начали было головотяпы, но вдруг смутились.

Слыхал, господа головотяпы! - усмехнулся князь ("и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!" - замечает летописец), - весьма слыхал! И о том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали - довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?

А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж себя убивств чинили, много друг дружке разорений и наругательств делали, а все правды у нас нет. Иди и володей нами!

А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей, братьев моих, с поклоном были?

А были мы у одного князя глупого, да у другого князя глупого ж - и те володеть нами не похотели!

Ладно. Володеть вами я желаю, - сказал князь, - а чтоб идти к вам жить - не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам, заместо себя, самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!

Понурили головотяпы головы и сказали:

И будете вы платить мне дани многие, - продолжал князь, - у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его на?четверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну - и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!

Так! - отвечали головотяпы.

И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех - казнить.

Так! - отвечали головотяпы.

А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.

Так! - отвечали головотяпы.

Затем приказал князь обнести послов водкою да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию.

Шли головотяпы домой и воздыхали. "Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!" - свидетельствует летописец. "Вот она, княжеская правда какова!" - говорили они. И еще говорили: "Та?кали мы, та?кали, да и прота?кали!"* Один же из них, взяв гусли, запел:

Не шуми, мати зелена дубровушка!*

Не мешай добру молодцу думу думати, Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти Перед грозного судью, самого царя...

Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. "Были между ними, - говорит летописец, - старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть". Когда же раздались заключительные стихи песни:

Я за то тебя, детинушку, пожалую Среди поля хоромами высокими, Что двумя столбами с перекладиною... -

то все пали ниц и зарыдали.

Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. "Так и процвела сия древняя отрасль", - прибавляет летописец.

Но вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усмирением их он надеялся и милость князя себе снискать, и собрать хабару с бунтующих. И начал он донимать глуповцев всякими неправдами, и действительно, не в долгом времени возжег бунты. Взбунтовались сперва заугольники, а потом сычужники*. Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то есть у заугольников ел палтусину, у сычужников - сычуги. И получил от князя похвалу великую. Вскоре, однако, он до того проворовался, что слухи об его несытом воровстве дошли даже до князя. Распалился князь крепко и послал неверному рабу петлю. Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.

После новотора-вора пришел "заместь князя" одоевец, тот самый, который "на грош постных яиц купил". Но и он догадался, что без бунтов ему не жизнь, и тоже стал донимать. Поднялись кособрюхие, калашники, соломатники* - все отстаивали старину да права свои. Одоевец пошел против бунтовщиков, и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых и губошлепов. Услыхал князь бестолковую пальбу бестолкового одоевца и долго терпел, но напоследок не стерпел: вышел против бунтовщиков собственною персоною и, перепалив всех до единого, возвратился восвояси.

Посылал я сущего вора - оказался вор, - печаловался при этом князь, - посылал одоевца по прозванию "продай на грош постных яиц" - и тот оказался вор же. Кого пошлю ныне?

Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли - на том основании, что "Орел да Кромы - первые воры" - или шуянину, на том основании, что он "в Питере бывал, на полу сыпа?л, и тут не упал", но, наконец, предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду "Проломленных Голов". Но едва прибыл орловец на место, как встали бунтом старичане и, вместо воеводы, встретили с хлебом с солью петуха. Поехал к ним орловец, надеясь в Старице стерлядями полакомиться, но нашел, что там "только грязи довольно". Тогда он Старицу сжег, а жен и дев старицких отдал самому себе на поругание. "Князь же, уведав о том, урезал ему язык".

Затем князь еще раз попробовал послать "вора попроще", и в этих соображениях выбрал калязинца, который "свинью за бобра купил", но этот оказался еше пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и "убив их, сжег".

Тогда князь выпучил глаза и воскликнул:

Несть глупости горшия, яко глупость!

И прибых собственною персоною в Глупов и возопи:

Запорю!"

С этим словом начались исторические времена.

Опись градоначальникам, в разное время, в город Глупое от вышнего начальства поставленным* (1731-1826)

1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к тому принуждал, чем себя и воспрославил. За измену бит а 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.

2) Ферапонтов, Фотий Петрович, бригадир*. Бывый брадобрей оного же герцога Курляндского*. Многократно делал походы против недоимщиков и столь был охоч до зрелищ, что никому без себя сечь не доверял. В 1738 году, быв в лесу, растерзан собаками.

3) Великанов, Иван Матвеевич. Обложил в свою пользу жителей данью по три копейки с души, предварительно утопив в реке экономии директора*. Перебил в кровь многих капитан-исправников. В 1740 году, в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом* и, по урезании языка, сослан в заточение в чердынский острог.

4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев*. Отличался безумной отвагой, и даже брал однажды приступом город Глупов. По до ведении о сем до сведения, похвалы не получил и в 1745 году уволен с распубликованием*.

5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества, и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того, был сторонником классического образования. В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами.

6) Баклан, Иван Матвеевич*, бригадир. Был роста трех аршин и трех вершков, и кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.

7) Пфейфер, Богдан Богданович, гвардии сержант, голштинский выходец. Ничего не свершив, сменен в 1762 году за невежество*.

8) Брудастый, Дементий Варламович*. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был "Органчиком". Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.

9) Двоекуров, Семен Константиныч, штатский советник и кавалер. Вымостил Большую и Дворянскую улицы, завел пивоварение и медоварение, ввел в употребление горчицу и лавровый лист, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал о заведении в Глупове академии. Написал сочинение: "Жизнеописания замечательнейших обезьян". Будучи крепкого телосложения, имел последовательно восемь амант. Супруга его, Лукерья Терентьевна, тоже была весьма снисходительна, и тем много способствовала блеску сего правления. Умер в 1770 году своею смертью.

10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду, и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах* {Это очевидная ошибка*. - Прим. изд.}.

11) Фердыщенко, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При не весьма обширном уме, был косноязычен. Недоимки запустил; любил есть буженину и гуся с капустой. Во время его градоначальствования город подвергся голоду и пожару. Умер в 1779 году от объедения.

12) Бородавкин, Василиск Семенович.* Градоначальничество сие было самое продолжительное и самое блестящее. Предводительствовал в кампании против недоимщиков, причем спалил тридцать три деревни и, с помощью сих мер, взыскал недоимок два рубля с полтиною. Ввел в употребление игру ламуш* и прованское масло; замостил базарную площадь и засадил березками улицу, ведущую к присутственным местам; вновь ходатайствовал о заведении в Глупове академии, но, получив отказ, построил съезжий дом*. Умер в 1798 году, на экзекуции, напутствуемый капитан-исправником.

13) Негодяев*, Онуфрий Иванович, бывый гатчинский истопник. Разместил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил монументов*. Сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгоновым (знаменитый в свое время триумвират) насчет конституций, в чем его и оправдали последствия.

14) Микаладзе, князь Ксаверий Георгиевич, черкашенин, потомок сладострастной княгини Тамары. Имел обольстительную наружность, и был столь охоч до женского пола, что увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство. Умер в 1814 году от истощения сил.

15) Беневоленский*, Феофилакт Иринархович, статский советник, товарищ Сперанского по семинарии. Был мудр и оказывал склонность к законодательству. Предсказал гласные суды и земство.* Имел любовную связь с купчихою Распоповою, у которой, по субботам, едал пироги с начинкой. В свободное от занятий время сочинял для городских попов проповеди и переводил с латинского сочинения Фомы Кемпийского. Вновь ввел в употребление, яко полезные, горчицу, лавровый лист и прованское масло. Первый обложил данью откуп, от коего и получал три тысячи рублей в год. В 1811 году, за потворство Бонапарту, был призван к ответу и сослан в заточение.

16) Прыщ, майор, Иван Пантелеич. Оказался с фаршированной головой, в чем и уличен местным предводителем дворянства.*

17) Иванов, статский советник, Никодим Осипович. Был столь малого роста, что не мог вмещать пространных законов. Умер в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ.

18) Дю Шарио, виконт, Ангел Дорофеевич, французский выходец. Любил рядиться в женское платье и лакомился лягушками. По рассмотрении, оказался девицею. Выслан в 1821 году за границу.

20) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью, сердца*, любил пить чай в городской роще, и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.

21) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. Разрушил старый город и построил другой на новом месте.

22) Перехват-Залихватский*, Архистратиг* Стратилатович, майор. О сем умолчу. Въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки.

Органчик1

1 По "Краткой описи" значится под No 8. Издатель нашел возможным не придерживаться строго хронологического порядка при ознакомлении публики с содержанием "Летописца". Сверх того, он счел за лучшее представить здесь биографии только замечательнейших градоначальников, так как правители не столь замечательные достаточно характеризуются предшествующею настоящему очерку "Краткою описью". - Изд.

В августе 1762 года в городе Глупове происходило необычное движение по случаю прибытия нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудастого. Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его "красавчиком" и "умницей". Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки, снова выходили из них, и опять заходили. В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: батюшка-то наш! красавчик-то наш! умница-то наш!

Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом, сколько движениями благодарного сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля, и что, под наблюдением квартальных надзирателей*, возникнут науки и искусства. Не удержались и от сравнений. Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника, и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый. Одним словом, при этом случае, как и при других подобных, вполне выразились: и обычная глуповская восторженность, и обычное глуповское легкомыслие.

Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин*.

Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их были, по малой мере, преждевременны и преувеличенны. Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие. Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: "Не потерплю!" - и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели; за ними остолбенели и обыватели.

Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы - народ изнеженный и до крайности набалованный. Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то имя его никогда не сделается популярным. Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по "описи" под No 9), но так как они не обзывали глуповцев ни "братцами", ни "робятами", то имена их остались в забвении. Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые - таких не бывало, - а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.

Так было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.

Что ж это такое! - фыркнул - и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! - Так говорили глуповцы, и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики - и все-то в мундирах! Вспомнили даже беглого грека Ламврокакиса (по "описи" под No 5), вспомнили, как приехал в 1756 году бригадир Баклан (по "описи" под No 6), и каким молодцом он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.

Натиск, - сказал он, - и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи, та цель или, точнее сказать, те пять целей, которых я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного мною плана кампании!

И как он потом, ловко повернувшись на одном каблуке, обратился к городскому голове и присовокупил:

А по праздникам будем есть у вас пироги!

Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! - вздыхали глуповцы, - а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да и был таков!

Увы! последующие события не только оправдали общественное мнение обывателей, но даже превзошли самые смелые их опасения. Новый градоначальник заперся в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб пером. По временам он выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных листков, произносил: "Не потерплю!" - и вновь скрывался в кабинете. Неслыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города; частные пристава поскакали; квартальные поскакали; заседатели поскакали; будочники* позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают... А градоначальник все сидит, и выскребает всё новые и новые понуждения... Гул и треск проносятся из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: "Не потерплю!"

Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет!* Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову "не потерплю!" - наконец, прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.

И хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! - беседовали между собой смущенные обыватели, - а то цыркает, да и на?-поди!

Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более оживленных сходок за воротами домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет игры в бабки! Улицы запустели, на площадях показались хищные звери. Люди только по нужде оставляли дома свои и, на мгновение показавши испуганные и изнуренные лица, тотчас же хоронились. Нечто подобное было, по словам старожилов, во времена тушинского царика*, да еще при Бироне, когда гулящая девка, Танька Корявая, чуть-чуть не подвела всего города под экзекуцию. Но даже и тогда было лучше; по крайней мере, тогда хоть что-нибудь понимали, а теперь чувствовали только страх, зловещий и безотчетный страх.

В особенности тяжело было смотреть на город поздним вечером. В это время Глупов, и без того мало оживленный, окончательно замирал. На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома, и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал, далеко за полночь, зловещий свет. Проснувшийся обыватель мог видеть, как градоначальник сидит, согнувшись, за письменным столом, и все что-то скребет пером... И вдруг подойдет к окну, крикнет "не потерплю!" - и опять садится за стол, и опять скребет...

Начали ходить безобразные слухи. Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь. Разумеется, все это повествовалось и передавалось друг другу шепотом; хотя же и находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощенья, но и тех взяло раздумье. А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не иной градоначальник? Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.

И вдруг всем сделалось известным, что градоначальника секретно посещает часовых и органных дел мастер Байбаков. Достоверные свидетели сказывали, что однажды, в третьем часу ночи, видели, как Байбаков, весь бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес что-то обернутое в салфетке. И что всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком "не потерплю!", но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров* {Очевидный анахронизм. В 1762 году недоимочных реестров не было, а просто взыскивались деньги, сколько с кого надлежит. Не было, следовательно, и критического анализа. Впрочем, это скорее не анахронизм, а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко. Так, например (мы увидим это далее), он провидел изобретение электрического телеграфа и даже учреждение губернских правлений. - Прим. издателя.} и погрузился в сон.

Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?

Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба, и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.

Более ничего узнать не могли. Между тем таинственные свидания градоначальника с Байбаковым участились. С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты*, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик. Он сшил себе новую пару платья и хвастался, что на днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру {Новый пример прозорливости. Винтергальтера в 1762 году не было.* - Изд. } в нос бросится.

Среди всех этих толков и пересудов, вдруг как с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции, в такой-то день и час, прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но стали готовиться.

То был прекрасный весенний день. Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки, теснились на дворе градоначальнической квартиры и с трепетом ожидали страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.

Он вышел, и на лице его в первый раз увидели глуповцы ту приветливую улыбку, о которой они тосковали. Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что собственными глазами видели, как у него тряслись фалдочки). Он по очереди обошел всех обывателей, и хотя молча, но благосклонно принял от них все, что следует. Окончивши с этим делом, он несколько отступил к крыльцу и раскрыл рот... И вдруг что-то внутри у него зашипело и зажужжало, и чем более длилось это таинственное шипение, тем сильнее и сильнее вертелись и сверкали его глаза. "П...п...плю!" наконец вырвалось у него из уст... С этим звуком он в последний раз сверкнул глазами и опрометью бросился в открытую дверь своей квартиры.

Читая в "Летописце" описание происшествия столь неслыханного, мы, свидетели и участники иных времен и иных событий, конечно, имеем полную возможность отнестись к нему хладнокровно. Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов. Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что, как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в то время революционными идеями*, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию, и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.

И откуда к нам экой прохвост выискался! - говорили обыватели, изумленно вопрошая друг друга и не придавая слову "прохвост" никакого особенного значения.

Смотри, братцы! как бы нам тово... отвечать бы за него, за прохвоста, не пришлось! - присовокупляли другие.

И за всем тем спокойно разошлись по домам и предались обычным своим занятиям.

И остался бы наш Брудастый на многие годы пастырем вертограда сего, и радовал бы сердца начальников своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в своем существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его деятельности в самом ее разгаре.

Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова... Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.

Побежали за помощником градоначальника и за старшим квартальным. Первый прежде всего напустился на последнего, обвинил его в нерадивости, в потворстве наглому насилию, но квартальный оправдался. Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника, и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка. Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою собственную голову? и 3) возможно ли предположить, чтобы градоначальническая голова, однажды упраздненная, могла впоследствии нарасти вновь с помощью какого-либо неизвестного процесса? Эскулап задумался, пробормотал что-то о каком-то "градоначальническом веществе", якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического организма наукой достаточно еще не обследована {Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве. - Изд.}.

Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.

Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами, и сверх того боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах, вместо головы, была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала*.

В клубе, вечером, все наличные члены были в сборе. Волновались, толковали, припоминали разные обстоятельства и находили факты свойства довольно подозрительного. Так, например, заседатель Толковников рассказал, что однажды он вошел врасплох в градоначальнический кабинет по весьма нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною головою, которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему месту. Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания, и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку и надевает колпак. Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным и столярным инструментом. Но Младенцеву не дали докончить, потому что, при первом упоминовении о Байбакове, всем пришло на память его странное поведение и таинственные ночные походы его в квартиру градоначальника...

Тем не менее из всех этих рассказов никакого ясного результата не выходило. Публика начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов* {Даже и это предвидел "Летописец"! - Изд. } и переходя от одного силлогизма к другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове. Тогда все члены заволновались, зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, предложили ему вопрос: бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд? Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.

Покуда шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме "знать не знаю, ведать не ведаю", не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и, сверх того, пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание:

"Василием зовут меня, Ивановым сыном, по прозванию Байбаковым. Глуповский цеховой; у исповеди и святого причастия не бываю, ибо принадлежу к секте фармазонов, и есмь оной секты лжеиерей. Судился за сожитие вне брака с слободской женкой Матренкой, и признан по суду явным прелюбодеем, в каковом звании и поныне состою. В прошлом году, зимой, - не помню, какого числа и месяца, - быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помава?ющим. Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен спиртными напитками, стоял я безмолвен у порога, как вдруг господин градоначальник поманили меня рукою к себе и подали мне бумажку. На бумажке я прочитал: "Не удивляйся, но попорченное исправь". После того господин градоначальник сняли с себя собственную голову и подали ее мне. Рассмотрев ближе лежащий предо мной ящик, я нашел, что он заключает в одном углу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы. Пьес этих было две: "разорю!" и "не потерплю!". Но так как в дороге голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшатались, а другие и совсем повыпали. От этого самого господин градоначальник не могли говорить внятно, или же говорили с пропуском букв и слогов. Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением завернул голову в салфетку и отправился домой. Но здесь я увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли произнести только: п-плю! В сей крайности, вознамерились они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и было ими выполнено в точности. С тех пор прошло уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент. Но почему заказанная у господина Винтергальтера новая голова до сих пор не прибывает, о том неизвестен. Полагаю, впрочем, что за разлитием рек, по весеннему нынешнему времени, голова сия и ныне находится где-либо в бездействии. На спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых, могу ли я, в случае присылки новой головы, оную утвердить, и, во-вторых, будет ли та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не может. К сему показанию явный прелюбодей Василий Иванов Байбаков руку приложил".

Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму* {Изумительно!! - Изд. *} и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.

Но все ухищрения оказались уже тщетными. Прошло после того и еще два дня; пришла, наконец, и давно ожидаемая петербургская почта; но никакой головы не привезла.

Началась анархия, то есть безначалие. Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым ртом и остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали; официальные дни исчезли*. Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.

В восемь часов вечера помощник градоначальника получил по телеграфу известие, что голова давным-давно послана. Помощник градоначальника оторопел окончательно.

Проходит и еще день, а градоначальниково тело все сидит в кабинете и даже начинает портиться. Начальстволюбие, временно потрясенное странным поведением Брудастого, робкими, но твердыми шагами выступает вперед. Лучшие люди едут процессией к помощнику градоначальника и настоятельно требуют, чтобы он распорядился. Помощник градоначальника, видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается, правда в судах упраздняется, а резолюции не утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера*. Сей последний, как человек обязательный, телеграфировал о происшедшем случае по начальству, и по телеграфу же получил известие, что он, за нелепое донесение, уволен от службы {Этот достойный чиновник оправдался и, как увидим ниже, принимал деятельнейшее участие в последующих глуповских событиях. - Изд.}.

Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели - и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не мог говорить.

Между тем Винтергальтер говорил правду, и голова действительно была изготовлена и выслана своевременно. Но он поступил опрометчиво, поручив доставку ее на почтовых мальчику, совершенно несведущему в органном деле. Вместо того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец кинул ее на дно телеги, а сам задремал. В этом положении он проскакал несколько станций, как вдруг почувствовал, что кто-то укусил его за икру. Застигнутый болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный кулек, в котором завернута была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось глазам его. Голова разевала рот и поводила глазами; мало того: она громко и совершенно отчетливо произнесла: "Разорю!"

Мальчишка просто обезумел от ужаса. Первым его движением было выбросить говорящую кладь на дорогу; вторым - незаметным образом спуститься из телеги и скрыться в кусты.

Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы - и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.

Глупов закипал. Не видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное видение, в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.

Наконец глуповцы не вытерпели; предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым*, они выстроились в каре? перед присутственными местами и требовали к народному суду помощника градоначальника, грозя в противном случае разнести и его самого, и его дом.

Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя вольницей, не далее как вчера, в виду всех, свел двух купеческих жен.

Куда ты девал нашего батюшку? - завопило разозленное до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал перед ним.

Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! - уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения. В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.

Но волнение не унималось.

Врешь, переметная сума! - отвечала толпа, - вы нарочно с квартальным стакнулись, чтоб батюшку нашего от себя избыть!

И бог знает, чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом... исчезнувший градоначальник!

На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно перепачкана грязью и в нескольких места побита. Несмотря на это, он ловко выскочил с телеги и сверкнул на толпу глазами.

Разорю! - загремел он таким оглушительным голосом, что все мгновенно притихли.

Волнение было подавлено сразу; в этой, недавно столь грозно гудевшей, толпе водворилась такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на "сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение".

Зачинщики вперед! - скомандовал градоначальник, все более возвышая голос.

Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей, и уже набрали человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.

В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборищу незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который, за минуту перед тем, был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.

Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.

Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась {Издатель почел за лучшее закончить на этом месте настоящий рассказ, хотя "Летописец" и дополняет его различными разъяснениями. Так, например, он говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голоса, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями. Все эти рассуждения положительно младенческие, и несомненным остается только то, что оба градоначальника были самозванцы. - Изд.}.

Сказание о шести градоначальницах

Картина глуповского междоусобия

Как и должно было ожидать, странные происшествия, совершившиеся в Глупове, не остались без последствий.

Не успело еще пагубное двоевластие пустить зловредные свои корни, как из губернии прибыл рассыльный, который, забрав обоих самозванцев и посадив их в особые сосуды, наполненные спиртом, немедленно увез для освидетельствования.

Но этот, по-видимому, естественный и законный акт административной твердости едва не сделался источником еще горших затруднений, нежели те, которые произведены были непонятным появлением двух одинаковых градоначальников.

Едва простыл след рассыльного, увезшего самозванцев, едва узнали глуповцы, что они остались совсем без градоначальника, как, движимые силою начальстволюбия, немедленно впали в анархию.

"И лежал бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, - говорит летописец, - ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей".

Анархия началась с того, что глуповцы собрались вокруг колокольни и сбросили с раската двух граждан: Степку да Ивашку. Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот* (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата {Марат в то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались "Летописцем", по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя. - Изд.} и умерла от угрызений совести) и, перебив там стекла, последовали к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам.

Между тем измена не дремала. Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархического элемента явились на сей раз исключительно женщины.

Первая, которая замыслила похитить бразды глуповского правления, была Ираида Лукинишна Палеологова, бездетная вдова, непреклонного характера, мужественного сложения, с лицом темно-коричневого цвета*, напоминавшим старопечатные изображения. Никто не помнил, когда она поселилась в Глупове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие это совпадало с мраком времен. Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая в рост деньги и жестоко истязуя четырех своих крепостных девок. Дерзкое свое предприятие она, по-видимому, зрело обдумала. Во-первых, она сообразила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых*, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих, не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника. "Сообразив сие, - говорит "Летописец", - злоехидная оная Ираидка начала действовать".

Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова, воспользовавшись тем, что помощник градоначальника с своими приспешниками засел в клубе в бостон, извлекла из ножон шпагу покойного винного пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной команды, вторглась в казначейство. Оттоль, взяв в плен казначея и бухгалтера, а казну бессовестно обокрав, возвратилась в дом свой. Причем бросала в народ медными деньгами, а пьяные ее подручники восклицали: "Вот наша матушка! теперь нам, братцы, вина будет вволю!"

Когда, на другой день, помощник градоначальника проснулся, все уже было кончено. Он из окна видел, как обыватели поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Затем, хотя он и попытался вновь захватить бразды правления, но так как руки у него тряслись, то сейчас же их выпустил. В унынии и тоске он поспешил в городовое управление, чтоб узнать, сколько осталось верных ему полицейских солдат, но на дороге был схвачен заседателем Толковниковым и приведен пред Ираидку. Там уже застал он связанного казенных дел стряпчего, который тоже ожидал своей участи.

Признаёте ли вы меня за градоначальницу? - кричала на них Ираидка.

Если ты имеешь мужа и можешь доказать, что он здешний градоначальник, то признаю! - твердо отвечал мужественный помощник градоначальника. Казенных дел стряпчий трясся всем телом и трясением этим как бы подтверждал мужество своего сослуживца.

Не о том вас спрашивают, мужняя ли я жена или вдова, а о том, признаете ли вы меня градоначальницею? - пуще ярилась Ираидка.

Если более ясных доказательств не имеешь, то не признаю! - столь твердо отвечал помощник градоначальника, что стряпчий защелкал зубами и заметался во все стороны.

Что с ними толковать! на раскат их! - вопил Толковников и его единомышленники.

Нет сомнения, что участь этих оставшихся верными долгу чиновников была бы весьма плачевна, если б не выручило их непредвиденное обстоятельство. В то время, когда Ираида беспечно торжествовала победу, неустрашимый штаб-офицер не дремал и, руководясь пословицей: "Выбивай клин клином", научил некоторую авантюристку, Клемантинку де Бурбон, предъявить права свои. Права эти заключались в том, что отец ее, Клемантинки, кавалер де Бурбон, был некогда где-то градоначальником и за фальшивую игру в карты от должности той уволен. Сверх сего, новая претендентша имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски. Без труда склонив на свою сторону четырех солдат* местной инвалидной команды и будучи тайно поддерживаема польскою интригою, эта бездельная проходимица овладела умами почти мгновенно. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли к Трубочистихе и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку.

В таком положении были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.

Что, старички! признаете ли вы меня за градоначальницу? - спросила беспутная Клемантинка.

Ежели ты имеешь мужа и можешь доказать, что он здешний градоначальник, то признаём! - мужественно отвечал помощник градоначальника.

Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! - кротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к дому, в котором укрепилась Ираидка.

Произошло сражение; Ираидка защищалась целый день и целую ночь, искусно выставляя вперед пленных казначея и бухгалтера.

Сдайся! - говорила Клемантинка.

Покорись, бесстыжая! да уйми своих кобелей! - храбро отвечала Ираидка.

Однако к утру следующего дня Ираидка начала ослабевать, но и то благодаря лишь тому обстоятельству, что казначей и бухгалтер, проникнувшись гражданскою храбростью, решительно отказались защищать укрепление. Положение осажденных сделалось весьма сомнительным. Сверх обязанности отбивать осаждающих, Ираидке необходимо было усмирять измену в собственном лагере. Предвидя конечную гибель, она решилась умереть геройскою смертью и, собрав награбленные в казне деньги, в виду всех взлетела на воздух вместе с казначеем и бухгалтером.

Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.

Вести о "глуповском нелепом и смеха достойном смятении" достигли, наконец, и до начальства. Велено было "беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить, а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же, а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасывали". Но известия о назначении нового градоначальника все еще не получалось.

Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.

Атаманы-молодцы! - говорил Пузанов, - однако ведь мы таким манером всех людишек перебьем, а толку не измыслим!

Правда! - согласились опомнившиеся атаманы-молодцы.

Стой! - кричали другие, - а зачем Ивашко галдит? гал деть развевелено?

Пятый Ивашко стоял ни жив ни мертв перед раскатом, машинально кланяясь на все стороны.

В это время к толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами*. Толпа заволновалась.

Ишь толстомясая! пупки?-то нагуляла! - раздалось в разных местах.

Но Штокфиш, очевидно, заранее взвесила опасности своего положения и поторопилась отразить их хладнокровием.

Атаманы-молодцы! - гаркнула она, молодецки указывая на обезумевшую от водки Клемантинку, - вот беспутная оная Клемантинка, которую велено, сыскав, представить! видели?

Видели! - шумела толпа.

Точно видели? и признаёте ее за ту самую беспутную оную Клемантинку, которую велено, сыскав, немедленно представить?

Видели! признаем!

Так выкатить им три бочки пенного! - воскликнула неустрашимая немка, обращаясь к солдатам, и, не торопясь, выехала из толпы.

Вот она! вот она, матушка-то наша Амалия Карловна! теперь, братцы, вина у нас будет вдоволь! - гаркнули атаманы-молодцы вслед уезжающей.

В этот день весь Глупов был пьян, а больше всех пятый Ивашко. Беспутную оную Клемантинку посадили в клетку и вывезли на площадь; атаманы-молодцы подходили и дразнили ее. Некоторые, более добродушные, потчевали водкой, но требовали, чтобы она за это откинула какое-нибудь коленце.

Легкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу* над беспутною Клемантинкой, объясняется очень просто. Клемантинка, как только уничтожила Раидку, так сейчас же заперлась с своими солдатами и предалась изнеженности нравов. Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали - Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что ничего уж не понимала. Паны некоторое время еще подержались, но потом, увидев бесполезность дальнейшей стойкости, отступились. И действительно, в ту же ночь Клемантинка была поднята в бесчувственном виде с постели и выволочена в одной рубашке на улицу.

Неустрашимый штаб-офицер (из обывателей) был в отчаянии. Из всех его ухищрений, подвохов и переодеваний ровно ничего не выходило. Анархия царствовала в городе полная; начальствующих не было; предводитель удрал в деревню*; старший квартальный зарылся с смотрителем училищ на пожарном дворе в солому и трепетал. Самого его, штаб-офицера, сыскивали по городу и за поимку назначено было награды алтын. Обыватели заволновались, потому что всякому было лестно тот алтын прикарманить. Он уж подумывал, не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совершенно новый оборот.

Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями*. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.

Было свежее майское утро, и с неба падала изобильная роса. После бессонной и бурно проведенной ночи глуповцы улеглись спать, и в городе царствовала тишина непробудная. Около деревянного домика невзрачной наружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота. Увидев панов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были остановлены.

Что вы тут делаете? - спросили паны.

Да вот, Нелькины ворота дегтем мажем! - сознался один из парней, - оченно она ноне на все стороны махаться стала!

Паны переглянулись и как-то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли далее, но в головах их созрел уже план. Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к градоначальнику. Этого последнего обстоятельства совершенно достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую польскую интригу.

Они тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили с раската и утопили-в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.

Кто ты? и с чем к нам приехал? - спрашивали глуповцы у чиновника.

Чиновник из губернии (имярек), - отвечал приезжий, - и приехал сюда для розыску бездельных Клемантинкиных дел!

Врет он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его на съезжую! - кричали атаманы-молодцы.

Напрасно протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал какие-то бумаги, народ ничему не верил и не выпускал его.

Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали - да пустое дело вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, по тому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! - кричали одни.

Что с ним по пустякам лясы точить! в воду его - и шабаш! - кричали другие.

Несчастного чиновника увели в съезжую избу и отдали за приставов.

Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась; назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.

Ну, что, старички? одумались? признаёте меня? - спросила она их благосклонно.

Ежели имеешь мужа и можешь доказать, что он наш градоначальник, то признаем! - твердо ответствовал помощник градоначальника.

Ну, Христос с вами! пасите гусей! - сказала толстомясая немка и проследовала далее.

К вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на несколько часов непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству, ночь минула благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, которого, для вернейшего испытания, посадили в темную и тесную каморку, исстари носившую название "большого блошиного завода", в отличие от малого завода, в котором испытывались преступники менее опасные. Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света. "Толстомясая немка", обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими. Впрочем, к вечеру она, для формы, созвала опытнейших городских будочников и открыла совещание. Будочники единогласно советовали: первое, беспутную оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народ и не дразнила; второе, помощника градоначальника и стряпчего пытать, и в-третьих, неустрашимого штаб-офицера, сыскав, представить. Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.

Между тем глуповцы мало-помалу начинали приходить в себя, и охранительные силы*, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом, выступали вперед. Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим и неустрашимым штаб-офицером, стал убеждать глуповцев удаляться немкиной и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям. Он строго порицал распоряжение, вследствие которого приезжий чиновник был засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову великие от того бедствия. Сила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо замотал головой, так что если б атаманы-молодцы были крошечку побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку. С другой стороны, и "беспутная оная Клемантинка" оказала немаловажную услугу партии порядка...

Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.

Что, Клемантинка, сладко? - хохотали одни, видя, как "беспутная" вертелась от боли.

А сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала - страсть! - прибавляли другие.

Ваше я, что ли, пила? - огрызалась беспутная Клемантинка, - кабы не моя несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня ужо?, какова я есть!

Толстомясая-то тебе небось прежде, какова она есть, показала!

То-то "толстомясая"! Я, какова ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку!

Призадумались глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала она им загадку.

А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду молвила! - говорили одни.

Пойдем, разнесем толстомясую! - галдели другие.

И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы "толстомясой", полететь бы ей вниз головой с раската! Но так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.

Но торжество "вольной немки" приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.

Сильная рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька Лядоховская, "разъярившись неслыханно", требовала к ответу.

Правда ли, девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем многих людишек в соблазн ввела? - спрашивала ее Лядоховская.

Правда, - отвечала Амалька, - только не обманным образом и не облыжно, а была и есмь градоначальница по самой сущей истине.

И с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? - продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькнн ответ.

Амалька обиделась.

Может быть, и есть здесь паскуда, - сказала она, - только не я.

Сколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться - не повинилась. Решено было запереть ее в одну клетку с беспутною Клемантинкой.

"Ужасно было видеть, - говорит "Летописец", - как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день, в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!"

Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но и тут не затруднились. Опять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга, лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.

Ах, ляд вас побери! - говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту картину. - Что ж мы, однако, теперь будем делать? - спрашивал он в тоске помощника градоначальника.

Надо орудовать, - отвечал помощник градоначальника, - вот что! не пустить ли, сударь, в народе слух, что оная шельма Анелька, заместо храмов божиих, костелы везде ставить велела?

И чудесно!

Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка-ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников "для лакомства". Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.

И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.

Глуповцы просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне, и сколько тут было перебито и перетоплено тел народных - того даже приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне не снилось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп! К четырем часам пополудни загорелась съезжая изба; глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидав, что приезжий из губернии чиновник сгорел весь без остатка. Опять началось судбище; стали доискиваться, от чьего воровства произошел пожар, и порешили, что пожар произведен сущим вором и бездельником пятым Ивашкой. Вздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечного во всем признания, но в эту самую минуту в пушкарской слободе загорелся тараканий малый заводец, и все шарахнулись туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе. Зазвонили в набат, но пламя уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи. Тогда поймали Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб она сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто в том деле ей пособлял? Но Матренка только пускала в воде пузыри, а сообщников и пособников не выдала никого.

Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.

А надо, братцы, изымать ее беспременно! - увещевал атаманов-молодцов Сила Терентьич Пузанов.

Да! поди, сунься! ловкой! - отвечали молодцы. Был, по возмущении, уже день шестый*.

Тогда произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг воспрянули духом и сами совершили скромный подвиг собственного спасения. Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили, что теперь в Глупове крамольного греха не осталось ни на эстолько. Уцелели только благонамеренные. Поэтому всякий смотрел всякому смело в глаза, зная, что его невозможно попрекнуть ни Клемантинкой, ни Раидкой, ни Матренкой. Решили действовать единодушно и прежде всего снестись с пригородами. Как и следовало ожидать, первый выступил на сцену неустрашимый штаб-офицер.

Тем не менее глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: "Ах! согрешения наши великие!" - но помощник градоначальника был непоколебим.

Атаманы-молодцы! в ком еще крамола осталась - выходи! - гаркнул голос из толпы.

Толпа молчала.

Все! все! - загудела толпа.

Крестись, братцы!

Все перекрестились, объявлено было против Дуньки-толстопятой общее ополчение.

Пригороды между тем один за другим слали в Глупов самые утешительные отписки. Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать с корнем и для начала прежде всего очистить самих себя. Особенно трогательна была отписка пригорода Полоумнова. "Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, - писали тамошние посадские люди, - да в сердцах ваших гнездо крамольное не свиваемо будет, а будете здравы, и пред лицом начальственным не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны". Когда читалась эта отписка, в толпе раздавались рыдания, а посадская жена Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки предназначенному.

Но Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и, вооружившись пушкой, стреляла из нее как из ружья.

Ишь, шельма, каки? артикулы пушкой выделывает! - говорили глуповцы, и не смели подступиться.

Ах, съешь тя клопы! - восклицали другие.

Но и клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала их против осаждающих, которые в ужасе разбегались. Решили обороняться от них варом, и средство это как будто помогло. Действительно, вылазки клопов прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, потому что клопы стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать смертоносно. Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия, так как никто, не хотел взять на себя обязанность руководить ими, - и попытка не удалась.

Сдавайся, Дунька! не тронем! - кричали осаждающие, думая покорить ее льстивыми словами.

Но Дунька отвечала невежеством.

Так шло дело до вечера. Когда наступила ночь, осаждающие, благоразумно отступив, оставили, для всякого случая, у клоповного завода сторожевую цепь.

Оказалось, однако, что стратагема с варом осталась не без последствий. Не находя пищи за пределами укрепления и раздраженные запахом человеческого мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворения своей кровожадности. В самую глухую полночь Глупов был потрясен неестественным воплем: то испускала дух толстопятая Дунька, изъеденная клопами. Тело ее, буквально представлявшее сплошную язву, нашли на другой день лежащим посреди избы, и около нее пушку и бесчисленные стада передавленных клопов. Прочие клопы, как бы устыдившись своего подвига, попрятались в щелях.

Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но, несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.

Наконец, в два часа пополудни седьмого дня он прибыл. Вновь назначенный, "сущий" градоначальник был статский советник и кавалер Семен Константинович Двоекуров.

Он немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Выдали Степку Горластого да Фильку Бесчастного.

Супруга нового начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на все стороны кланялась.

Так кончилось это бездельное и смеха достойное неистовство; кончилось и с тех пор не повторялось.

Салтыков-Щедрин - История одного города - 01 , читать текст

См. также Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

История одного города - 02
Известие о Двоекурове Семен Константинович Двоекуров градоначальствова...

История одного города - 03
Очень может статься, что многое из рассказанного выше покажется читате...

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

«История одного города»

Данная повесть — «подлинная» летопись города Глупова, «Глуповский Летописец», обнимающая период времени с 1731 по 1825 г., которую «преемственно слагали» четыре глуповских архивариуса. В главе «От издателя» автор особенно настаивает на подлинности «Летописца» и предлагает читателю «уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах».

«Летописец» открывается «Обращением к читателю от последнего архивариуса-летописца». Архивариус видит задачу летописца в том, чтобы «быть изобразителем» «трогательного соответствия» — власти, «в меру дерзающей», и народа, «в меру благодарящего». История, таким образом, представляет собой историю правления различных градоначальников.

Сначала приводится глава доисторическая «О корени происхождения глуповцев», где повествуется о том, как древний народ головотяпов победил соседние племена моржеедов, лукоедов, кособрюхих и т. д. Но, не зная, что делать, чтобы был порядок, головотяпы пошли искать себе князя. Не к одному князю обращались они, но даже самые глупые князья не хотели «володеть глупыми» и, поучив жезлом, отпускали их с честию. Тогда призвали головотяпы вора-новотора, который помог им найти князя. Князь «володеть» ими согласился, но жить к ним не пошёл, послав вместо себя вора-новотора. Самих же головотяпов назвал князь «глуповцами», отсюда и пошло название города.

Глуповцы были народом покорным, но новотору нужны были бунты, чтобы их усмирять. Но вскоре он до того проворовался, что князь «послал неверному рабу петлю». Но новотор «и тут увернулся: <…> не выждав петли, зарезался огурцом».

Присылал князь и ещё правителей — одоевца, орловца, калязинца, — но все они оказались сущие воры. Тогда князь «…прибых собственною персоною в Глупов и возопи: „Запорю!“. С этими словами начались исторические времена».

В 1762 г. в Глупов прибыл Дементий Варламович Брудастый. Он сразу поразил глуповцев угрюмостью и немногословием. Его единственными словами были «Не потерплю!» и «Разорю!». Город терялся в догадках, пока однажды письмоводитель, войдя с докладом, не увидел странное зрелище: тело градоначальника, как обычно, сидело за столом, голова же лежала на столе совершенно пустая. Глупов был потрясён. Но тут вспомнили про часовых и органных дел мастера Байбакова, секретно посещавшего градоначальника, и, призвав его, все выяснили. В голове градоначальника, в одном углу, помещался органчик, могущий исполнять две музыкальные пьесы: «Разорю!» и «Не потерплю!». Но в дороге голова отсырела и нуждалась в починке. Сам Байбаков справиться не смог и обратился за помощью в Санкт-Петербург, откуда обещали выслать новую голову, но голова почему-то задерживалась.

Настало безначалие, окончившееся появлением сразу двух одинаковых градоначальников. «Самозванцы встретили и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась». Из губернии тут же прибыл рассыльный и забрал обоих самозванцев. А глуповцы, оставшись без градоначальника, немедленно впали в анархию.

Анархия продолжалась всю следующую неделю, в течение которой в городе сменилось шесть градоначальниц. Обыватели метались от Ираиды Лукиничны Палеологовой к Клемантинке де Бурбон, а от неё к Амалии Карловне Штокфиш. Притязания первой основывались на кратковременной градоначальнической деятельности её мужа, второй — отца, а третья — и сама была градоначальнической помпадуршей. Притязания Нельки Лядоховской, а затем Дуньки-толстопятой и Матренки-ноздри были ещё менее обоснованны. В перерывах между военными действиями глуповцы сбрасывали с колокольни одних граждан и топили других. Но и они устали от анархии. Наконец в город прибыл новый градоначальник — Семен Константинович Двоекуров. Его деятельность в Глупове была благотворна. «Он ввёл медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа», а также хотел учредить в Глупове академию.

При следующем правителе, Петре Петровиче Фердыщенке, город процветал шесть лет. Но на седьмой год «Фердыщенку смутил бес». Градоправитель воспылал любовью к ямщиковой жене Аленке. Но Аленка ответила ему отказом. Тогда при помощи ряда последовательных мер мужа Аленки, Митьку, заклеймили и отправили в Сибирь, а Аленка образумилась. На Глупов же через градоначальниковы грехи обрушилась засуха, а за ней пришёл и голод. Люди начали умирать. Пришёл тогда конец и глуповскому терпению. Сначала послали к Фердыщенке ходока, но ходок не вернулся. Потом отправили прошение, но и это не помогло. Тогда добрались-таки до Аленки, сбросили и её с колокольни. Но и Фердыщенко не дремал, а писал рапорты начальству. Хлеба ему не прислали, но команда солдат прибыла.

Через следующее увлечение Фердыщенки, стрельчиху Домашку, в город пришли пожары. Горела Пушкарская слобода, за ней слободы Болотная и Негодница. Фердыщенко опять стушевался, вернул Домашку «опчеству» и вызвал команду.

Закончилось правление Фердыщенки путешествием. Градоправитель отправился на городской выгон. В разных местах его приветствовали горожане и ждал обед. На третий день путешествия Фердыщенко умер от объедания.

Преемник Фердыщенки, Василиск Семенович Бородавкин, к должности приступил решительно. Изучив историю Глупова, он нашёл только один образец для подражания — Двоекурова. Но его достижения были уже забыты, и глуповцы даже перестали сеять горчицу. Бородавкин повелел исправить эту ошибку, а в наказание прибавил прованское масло. Но глуповцы не поддавались. Тогда Бородавкин отправился в военный поход на Стрелецкую слободу. Не все в девятидневном походе было удачно. В темноте свои бились со своими. Многих настоящих солдат уволили и заменили оловянными солдатиками. Но Бородавкин выстоял. Дойдя до слободы и никого не застав, он стал растаскивать дома на бревна. И тогда слобода, а за ней и весь город сдались. Впоследствии было ещё несколько войн за просвещение. В целом же правление привело к оскудению города, окончательно завершившемуся при следующем правителе, Негодяеве. В таком состоянии Глупов и застал черкешенин Микеладзе.

В это правление не проводилось никаких мероприятий. Микеладзе отстранился от административных мер и занимался только женским полом, до которого был большой охотник. Город отдыхал. «Видимых фактов было мало, но следствия бесчисленны».

Сменил черкешенина Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии. Его отличала страсть к законодательству. Но поскольку градоначальник не имел права издавать свои законы, Беневоленский издавал законы тайно, в доме купчихи Распоповой, и ночью разбрасывал их по городу. Однако вскоре был уволен за сношения с Наполеоном.

Следующим был подполковник Прыщ. Делами он совсем не занимался, но город расцвёл. Урожаи были огромны. Глуповцы насторожились. И тайна Прыща была раскрыта предводителем дворянства. Большой любитель фарша, предводитель почуял, что от головы градоначальника пахнет трюфелями и, не выдержав, напал и съел фаршированную голову.

После того в город прибыл статский советник Иванов, но «оказался столь малого роста, что не мог вмещать ничего пространного», и умер. Его преемник, эмигрант виконт де Шарио, постоянно веселился и был по распоряжению начальства выслан за границу. По рассмотрении оказался девицею.

Наконец в Глупов явился статский советник Эраст Андреевич Грустилов. К этому времени глуповцы забыли истинного Бога и прилепились к идолам. При нем же город окончательно погряз в разврате и лени. Понадеявшись на своё счастье, перестали сеять, и в город пришёл голод. Грустилов же был занят ежедневными балами. Но все вдруг переменилось, когда ему явилась о н а. Жена аптекаря Пфейфера указала Грустилову путь добра. Юродивые и убогие, переживавшие тяжёлые дни во время поклонения идолам, стали главными людьми в городе. Глуповцы покаялись, но поля так и стояли пустые. Глуповский бомонд собирался по ночам для чтения г. Страхова и «восхищения», о чем вскоре узнало начальство, и Грустилова сместили.

Последний глуповский градоначальник — Угрюм-Бурчеев — был идиот. Он поставил цель — превратить Глупов в «вечно-достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича город Непреклонск» с прямыми одинаковыми улицами, «ротами», одинаковыми домами для одинаковых семей и т. д. Угрюм-Бурчеев в деталях продумал план и приступил к исполнению. Город был разрушен до основания, и можно было приступать к строительству, но мешала река. Она не укладывалась в планы Угрюм-Бурчеева. Неутомимый градоначальник повёл на неё наступление. В дело был пущен весь мусор, все, что осталось от города, но река размывала все плотины. И тогда Угрюм-Бурчеев развернулся и зашагал от реки, уводя с собой глуповцев. Для города была выбрана совершенно ровная низина, и строительство началось. Но что-то изменилось. Однако тетрадки с подробностями этой истории утратились, и издатель приводит только развязку: «…земля затряслась, солнце померкло <…> Оно пришло». Не объясняя, что именно, автор лишь сообщает, что «прохвост моментально исчез, словно растворился в воздухе. История прекратила течение своё».

Повесть замыкают «оправдательные документы», т. е. сочинения различных градоначальников, как-то: Бородавкина, Микеладзе и Беневоленского, писанные в назидание прочим градоначальникам.

«История одного города» - это сатирический роман Михаила Салтыкова-Щедрина, который писал его целый год с 1869 по 1870 год. Но его книгу раскритиковали критики, обвинив его в глумлении над русским народом и искажении русской истории. А Тургенев наоборот считал произведение замечательным и считал, что в нем отражена сатирическая история русского общества. Правда, после опубликования книги читатели немного приостыли к творчеству Салтыкова-Щедрина.

Сам рассказ начинается со слов, которые автор обратил к читателям. Поведал о том, как он якобы нашел настоящую летопись, в которой рассказывается о придуманном городе Глупове. После вступления от лица вымышленного рассказчика-летописца автор пишет о происхождении глуповцев, где Салтыков-Щедрин впервые описывает зарисовки сатиры, при этом опирается на исторические факты. Но в основной части книги рассказывается о самых знаменитых градоначальниках города Глупова.

Так читатели узнают о Дементии Варламовиче Брудасте. Он являлся восьмым градоначальником города, правивший недолго. Он все же смог оставить некий след в истории Глупова. Брудаст выделился среди других тем, что он был необыкновенным человек. В его голове был некий прибор, при помощи которого Дементий мог выдавать одну из запрограммированных фраз. И после того, как о его тайне узнали все, начались разные неурядицы, которые привели к свержению градоначальника и к жизни безвластия. За недолгое время в городе Глупове сменилось шесть правительниц, которые подкупали солдат, чтобы завладеть властью. Дальше городом стал править Двоекуров. За многие года правления, он создал себе образ, напоминающий Александра I, потому что однажды он не выполнил поручения. После чего он оробел и всю жизнь из-за этого грустил.

Следующим о ком упомянул автор – это Петр Петрович Фердыщенко. Он был бывшим денщиком князя Потемкина. Имел предприимчивую, легкомысленную и привлекающую натуру. Запомнился всем своим поступком, в котором подверг Глупов к голоду и пожару. Сам же Фердыщенко умер от переедания, когда отправился в путешествие по землям, которыми владел. Этим он хотел почувствовать себя императором, совершавший поездки по стране. Дольше все смог править городом Василиск Семенович Бородавкин, который уничтожил Стрелецкую и Навозную слободы.

В наше время по книге «История одного города» были поставлены спектакли, которые увенчались успехом.

Сочинения

«История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина как сатира на самодержавие «В Салтыкове есть … этот серьезный и злобный юмор, этот реализм, трезвый и ясный среди самой необузданной игры воображения …» (И.С.Тургенев). «История одного города» как социально-политическая сатира Анализ 5 глав (на выбор) в произведении М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» Анализ главы «Фантастический путешественник» (по роману М.Е. Салтыкова- Щедрина «История одного города») Анализ главы «О корени происхождения глуповцев» (по роману М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города») Глупов и глуповцы (по роману М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города») Гротеск как ведущий художественный приём в «Истории одного города» М.Е.Салтыкова-Щедрина Гротеск, его функции и значение в изображении города Глупова и его градоначальников Двадцать третий градоначальник города Глупова (по роману М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города») Иго безумия в "Истории одного города" М.Е.Салтыкова-Щедрина Использование приёма гротеска в изображении быта глуповцев (по роману Салтыкова-Щедрина «История одного города») Образ глуповцев в «Истории одного города» Образы градоначальников в «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина. Основная проблематика романа Салтыкова-Щедрина «История одного города» Пародия как художественный прием в "Истории одного города" М. Е. Салтыкова-Щедрина Пародия как художественный прием в «Истории одного города» М. Салтыкова-Щедрина Приемы сатирического изображения в романе М. Е. Салтыкова-Щедрина "История одного города" Приёмы сатирического изображения градоначальников в «Истории одного города» М.Е.Салтыкова-Щедрина Рецензия на «Историю одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина Роман "История одного города" М.Е. Салтыкова-Щедрина - история России в зеркале сатиры Сатира на русское самодержавие в «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина Сатирическая хроника русской жизни Сатирическая хроника русской жизни («История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина) Своеобразие сатиры М.Е.Салтыкова-Щедрина Функции и значение гротеска в изображении города Глупова и его градоначальников в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» Характеристика Василиска Семеновича Бородавкина Характеристика градоначальника Брудастого (по роману М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города») Череда градоначальников в «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина Что сближает роман Замятина «Мы» и роман Салтыкова-Щедрина «История одного города»? История создания романа «История одного города» Герои и проблематика сатиры М.Е. Салтыкова-Щедрина Смех сквозь слезы в «Истории одного города» Народ и власть как центральная тема романа Деятельность градоначальников города Глупова Элементы гротеска в раннем творчестве М. Е. Салтыкова Тема народа в «Истории одного города» Описание города Глупова и его градоначальников Фантастическая мотивировка в «Истории одного города» Характеристика образа Беневоленского Феофилакта Иринарховича Смысл финала романа «История одного города» Сюжет и композиция романа «История одного города» Сатирическое изображение градоначальников в "Истории одного города" М. Е. Салтыкова -Щедрина Повесть М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» как социально-политическая сатира Содержание истории города Глупова в «Истории одного города» Характеристика образа Брудастого Дементия Варламовича Характеристика образа Двоекурова Семена Константиныча Сочинение по повести «История одного города» Гротеск глуповской «истории» Гротеск в изображении города Глупова

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

История одного города

История одного города

Список школьной литературы 10-11 класс
«Историю одного города» Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина современники называли «пасквилем на историю государства Российского». Эта книга сохраняет актуальность и в наше время, являясь, по сути, не беспощадным приговором «русской действительности», а безжалостной хирургической операцией, вскрывающей и врачующей «язвы» общества.

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

История одного города

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина – распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского – неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором – трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем – возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых – и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «об административном всех градоначальников единомыслии», «о благовидной градоначальников наружности», «о спасительности усмирений (с картинками)», «мысли при взыскании недоимок», «превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «о строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом – как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ ОТ ПОСЛЕДНЕГО АРХИВАРИУСА-ЛЕТОПИСЦА

Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие, окажемся в сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.

Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, – и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет и не иметь не может. Взгляни на первую лужу – и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо – и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону – и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе устремляющаяся, или же стремящееся до?лу брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять… О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку?пно с троими моими предшественниками, неумытными устами воспеть хвалу славных оных Неронов, кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.

Сие намерение есть изобразить преемственно градоначальников, в город Глупов от российского правительства в разное время поставленных. Но, предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не раз вопрошал себя: по силам ли будет мне сие бремя? Много видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники. Сие трогательное соответствие само по себе уже столь дивно, что не малое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий?

Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

В сем виде взятая, задача делается доступною даже смиреннейшему из смиренных, потому что он изображает собой лишь скудельный сосуд, в котором замыкается разлитое повсюду в изобилии славословие. И чем тот сосуд скудельнее, тем краше и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая славословная влага. А скудельный сосуд про себя скажет: вот и я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержания два рубля медных в месяц!

Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас – благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас – начальники.

И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу слава и разглагольствию моему конец.

О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГЛУПОВЦЕВ

«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».

Так начинает свой рассказ летописец и затем, сказав несколько слов в похвалу своей скромности, продолжает:

Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычки «тяпать» головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадется – об стену тяпают; богу молиться начнут – об пол тяпают. По соседству с головотяпами жило множество независимых племен, но только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные головы слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи. Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали между собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест». Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в то же время гордились тем, что радушны и гостеприимны. Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает. «Хитро это они сделали, – говорит летописец, – знали, что головы у них на плечах растут крепкие, – вот и предложили».

И действительно, как только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с божью помощью, перетяпали. Первые уступили слепороды и рукосуи; больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие. Чтобы одолеть последних, вынуждены были даже прибегнуть к хитрости. А именно: в день битвы, когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные в успешном исходе своего дела, прибегли к колдовству: пустили на кособрюхих солнышко. Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.

Однако кособрюхие не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить не изловили, и только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную.

Собрав воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Истории этого устройства летописец подробно не излагает, а приводит из нее лишь отдельные эпизоды. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.

Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.

– Он нам все мигом предоставит, – говорил старец Добромысл, – он и солдатов у нас наделает, и острог какой следовает выстроит! Айда, ребята!

Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.

– Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? – вопросил князь посланных.

– Мы головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих – и тех шапками закидали! – хвастали головотяпы.

– А что вы еще сделали?

– Да вот комара за семь верст ловили, – начали было головотяпы, и вдруг им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели они друг на дружку и прыснули.

– А ведь это ты, Пётра, комара-то ловить ходил! – насмехался Ивашка.

– Нет, не я! у тебя он и на носу-то сидел!

Тогда князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не покидают, сильно распалился и начал учить их жезлом.

– Глупые вы, глупые! – сказал он, – не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, – и тот будет володеть вами.

Сказавши это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов от себя с честию.

Задумались головотяпы над словами князя; всю дорогу шли и все думали.

– За что он нас раскостил? – говорили одни, – мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!

Но в то же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.

– Что же! – возражали они, – нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!

– И то правда, – согласились прочие.

Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели… Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.

Шли они по ровному месту три года и три дня, и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.

– Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать, чтобы не было его в свете глупее? – взмолились головотяпы.

– Знаю, есть такой, – отвечал рукосуй, – вот идите прямо через болото, как раз тут.

Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь – да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!

– Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? – молвил князь, жуя пряники.

455 -

«ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА»
М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА

(Комментарий )

«Историю одного города» Салтыков-Щедрин начал писать в 1868 году, а закончил в 1870 году. Однако подготовка этого произведения относится к более ранним годам.

В очерке «Гегемониев» (сборник «Невинные рассказы», 1859) есть ироническое описание того, как славяне призвали варяжских князей. Из этого эпизода и выросла впоследствии та пародия на легенду о призвании варягов, которую мы находим в «Истории одного города».

Название города Глупова впервые встречается уже в очерке «Литераторы-обыватели» (1861), а в подробностях этот город описан в очерке «Наши глуповские дела» (1861), который вошел в сборник «Сатиры в прозе». Здесь дана общая характеристика жителей этого воображаемого города, здесь же сделано и краткое описание некоторых глуповских губернаторов. О городе Глупове Щедрин сообщает: «У Глупова нет истории... Рассказывают старожилы, что была какая-то история, и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии ни-то крысами съедена, ни-то в пожар сгорела». О губернаторах говорится: «Были губернаторы добрые, были и злецы; только глупых не было - потому что начальники!». Далее описаны отдельные губернаторы: губернатор Селезнев, который как добрался до Глупова, уткнулся в подушку, да три года и проспал; губернатор Воинов, который позвал глуповцев, да как затопочет на них: «Только пикните у меня, говорит, всех прав состояния лишу, на каторгу всех разошлю!». А то был губернатор рыжий, губернатор сивый, губернатор карий и т. д.

456 -

Работая в следующие годы над очерками, изображающими русскую провинциальную бюрократию («Помпадуры и помпадурши»), Щедрин писал П. В. Анненкову: «У меня начинают складываться «Очерки города Брюхова», но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет» .

От частной, бытовой сатиры Щедрин хочет перейти к сатире широкой, захватывающей самую суть русской общественной жизни. Город Брюхов был бы всего только карикатурой на провинциальный быт, а в воображении Щедрина возникла уже другая идея города, гораздо более широкая и глубокая, непосредственно связанная с коренными вопросами человеческого общежития. Этот новый замысел был близок к той «идее города», которая возникла у Гоголя, когда он писал «Мертвые души». Но Гоголь ставил себе задачу нравственного исправления людей безотносительно к условиям их социального и исторического бытия. Город Гоголя - символ людской «пустоты и бессильной праздности» вообще . Город Щедрина - это воплощение царской России, всего ее общественного и политического уклада.

Для осуществления такого замысла надо было отойти от частных подробностей быта и дать сгущенную, сжатую систему сатирических образов, воплощающих исторические основы русской жизни.

В 1867 году Щедрин пишет Н. А. Некрасову, издававшему тогда журнал «Отечественные записки»: «Скажите, должен ли я прислать Вам рассказ о губернаторе с фаршированной головой? Я его распространю и дам еще более фантастический колорит » (18 , 199. Курсив мой. - Б. Э. ). В этих словах уже намечается тот метод, которым будет написана «История одного города», - метод сатирической фантастики, дающий возможность подняться над бытом и развернуть большие общественно-исторические темы. Рассказ о губернаторе с фаршированной головой был решительным шагом к осуществлению нового замысла.

457 -

Так явилась на свет «История одного города» - одно из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой сатирической литературы.

В очерке «Наши глуповские дела» Щедрин сообщал, что история города Глупова съедена крысами; теперь она будто бы отыскалась в глуповском архиве, - правда, изъеденная мышами и загаженная мухами.

Перед нами - летопись, в которой, как уверяет Щедрин, исправлен только тяжелый, устарелый слог. Летопись начинается сказанием о древних, доисторических временах Глупова («О корени происхождения глуповцев»). Затем читатель переходит к историческим временам, охватывающим период от 1731 года до 1825 года, когда «история, - как говорит Щедрин, - прекратила течение свое». Этими словами Щедрин явно намекает на воцарение Николая I, начавшееся казнью декабристов .

На основании хронологических дат, указанных Щедриным, можно подумать, что сатира его относится исключительно к прошлому России и главным образом к XVIII веку. Так поняли «Историю одного города» некоторые критики, так понимала ее и цензура. Но «История одного города» - сатира не только на прошлое России. Щедрин дает здесь сатирическое изображение всей системы российского самодержавия, соединяя и переплетая прошлое с настоящим. Его градоначальники представляют собой обобщенные карикатуры, в которых можно узнать российских царей и вельмож не только прошлого времени, но и современных Щедрину. Недаром он так часто вводит в рассказ летописца различные «анахронизмы», подчеркивая их в примечаниях (телеграф, железные дороги и пр.). Это сделано именно для того, чтобы читатель догадался, что речь идет не об одном только прошлом, что хронология этой «истории» - условная, фантастическая, что в каждом лице или факте схвачены и исторически обобщены черты современной Щедрину действительности. Историческая форма была использована Щедриным

458 -

как метод обобщения и иносказания. «История одного города» - не просто историческая сатира: это сатира, рисующая российский самодержавный строй в целом, как бы подводящая этому строю итог.

В ответ на критические статьи, в которых Щедрина упрекали в исторических неточностях, он сам писал А. Н. Пыпину: «Взгляд... на мое сочинение, как на опыт исторической сатиры, совершенно неверен. Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни , которые существовали в XVIII в. , существуют и теперь . Следовательно, «историческая» сатира вовсе не была для меня целью, а только формою» (18 , 233-234. Курсив мой. - Б. Э. ).

То же самое Щедрин заявил в своем «Письме в редакцию», которое при жизни Щедрина осталось ненапечатанным: «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой - в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п. Хотя же я знаю подлинно, что существуют и другие черты, но так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было , если б господство упомянутых выше явлений кончалось с XVIII веком , то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром , уже отжившим ... Сверх того историческая форма рассказа

459 -

представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса» (18 , 238).

Надо принять во внимание, что годы, когда Щедрин писал «Историю одного города», были годами очень напряженного и широкого интереса к русской истории , явившегося результатом обострения социальной и политической борьбы. Кроме больших научных работ (например, «История России с древнейших времен» С. М. Соловьева), появилось много исторических книг и статей, в которых заново освещались разные периоды русской истории - в особенности так называемое «смутное время» и XVIII век (статьи и очерки Кавелина, Костомарова, Погодина, Пыпина, Семевского, Мельникова-Печерского, Шубинского, Мордовцева и др.). Стали выходить специальные исторические журналы («Русский архив» с 1863 года и «Русская старина» с 1870 года), в которых печатались разные документы, письма, воспоминания и пр. Интерес к русской истории отразился также на беллетристике и драматургии: появилось большое количество исторических романов, повестей и драм. В эти годы А. К. Толстой написал повесть «Князь Серебряный» и трилогию об Иване Грозном, Федоре и Борисе, А. Н. Островский написал несколько исторических пьес («Минин», «Дмитрий Самозванец», «Василиса Мелентьева», «Тушино»), Л. Н. Толстой - «Войну и мир», М. П. Мусоргский - оперу «Борис Годунов».

В основе этого интереса к прошлому России лежали практические, злободневные вопросы современности - вопросы социального и политического переустройства страны, особенно обострившиеся после отмены крепостного права (1861).

История была в эти годы особенно активным средством агитации и пропаганды. Совершенно понятно поэтому, что и Щедрин выбрал для своей политической сатиры на современность именно историческую форму. Самый выбор летописной формы с постоянными цитатами из будто бы найденной в глуповском городском архиве летописи подсказан был Щедрину многочисленными публикациями старинных рукописей и материалов.

460 -

Но работая над «Историей одного города», Щедрин пользовался не только историческими материалами; он опирался также и на некоторые литературные произведения.

Самая идея - дать картину русской социальной и политической жизни в виде истории вымышленного города, в котором сменяются градоначальники, могла быть подсказана наброском Пушкина «История села Горюхина».

В «Истории села Горюхина» Пушкин описывает сначала «баснословные времена», когда горюхинцами правил староста Трифон; затем следуют «времена исторические». При этом Пушкин ссылается на найденные летописи и описывает их вид и состав.

По своему типу «История одного города» Щедрина стоит в одном ряду со старинными классическими сатирами Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль») и Свифта («Путешествие Гулливера»), представляющими собой едкие политические и социальные памфлеты.

Метод сатирической фантастики, развернутый в этих произведениях, естественно, должен был очень интересовать Щедрина. Недаром критики неоднократно называли Щедрина «русским Свифтом». Рабле был одним из любимых писателей Щедрина. Резко осуждая новых французских романистов, Щедрин писал Анненкову в 1875 году: «Диккенс, Раблэ и проч. нас прямо ставят лицом к лицу с живыми образами» (18 , 324).

В годы, когда Щедрин работал над «Историей одного города», во Франции вышла книга Лабуле «Принц-пудель» (1867-1868) - сатира, направленная против французского императора Наполеона III. Королевство ротозеев, описанное у Лабуле, соответствует щедринскому городу Глупову.

«История одного города» содержит множество намеков на действительные факты и лица. Раскрыть эти намеки - главная задача комментария.

Еще П. В. Анненков писал как-то Щедрину (по поводу его книги «За рубежом»): «Ввиду того, что Вы один из самых расточительных писателей на Руси, комментарии почти необходимы. Сколько собрано намеков, черт, метких замечаний в одном последнем рассказе, так это

461 -

до жуткости доходит - всего не разберешь, всего не запомнишь» (19 , 425).

То же самое можно сказать и об «Истории одного города». Но читатель не должен забывать, что каждый факт, описанный Щедриным в «Истории одного города», надо понимать как обобщение. Эта книга - не последовательная история и не портретная галерея, а серия карикатур и анекдотов, рисующих с разных сторон царскую Россию.

Прочитав «Историю одного города», И. С. Тургенев писал Салтыкову-Щедрину (30 ноября 1870 года): «Под своей резко сатирической, иногда фантастической формой, своим злобным юмором напоминающей лучшие страницы Свифта, «История одного города» представляет самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии; «имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит», - сказал бы я вместе с законодателем Беневоленским» .

Современная Щедрину критика отнеслась к «Истории одного города» довольно холодно и с некоторым недоумением, а впоследствии Щедриным занимались мало. Что касается «Истории одного города», то эта книга до революции находилась в особом положении еще и потому, что говорить о ней было мудрено: ее появление в печати было несомненной ошибкой цензуры, не разглядевшей сразу, куда метит своей сатирой Щедрин; тем самым и писать о ней, вскрывая ее смысл, было невозможно.

Теперь внимательное и детальное изучение этой сатиры не только возможно, но и необходимо.

Перейдем к отдельным главам «Истории одного города».

От издателя

Вступление к «Истории одного города» написано будто бы от лица издателя, случайно нашедшего «Глуповский летописец». Излагая содержание летописи, Щедрин дает сжатую характеристику самодержавного строя. «Градоначальники... владевшие судьбами города Глупова», - это русские цари и их приближенные. Основа самодержавного

462 -

строя выражена в нескольких словах: все градоначальники секут обывателей, а обыватели трепещут.

В очерке «Наши глуповские дела» Щедрин восклицал: «О вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне, возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный, бесконечный испуг?».

В «Истории одного города» Щедрин как бы отвечает на этот вопрос и показывает, что никакая подлинная «история», то есть подлинная общественная и государственная жизнь, в условиях российского самодержавного строя невозможна.

«Глуповский летописец», как сообщает Щедрин, охватывает время от 1731 года (то есть от воцарения Анны Иоанновны) по 1825 год (то есть до восстания декабристов), но перемены, происшедшие за эти годы в жизни города Глупова, очень незначительны: они сводятся к тому, что одни градоначальники сменяются другими. Градоначальники времен Бирона отличаются бозрассудством - так охарактеризована эпоха Анны Иоанновны (1730-1740), когда Россией фактически управлял фаворит Анны Иоанновны, «человек случая», жестокий немец Бирон.

Так же кратко охарактеризованы эпохи Елизаветы Петровны (1741-1761) и Екатерины II (1762-1796), с их «временщиками» и фаворитами - братьями Разумовскими (Алексеем и Кириллом Григорьевичами), происходившими из украинских казаков, и Г. А. Потемкиным. «Градоначальники времен Потемкина», - пишет Щедрин, - «отличаются распорядительностью, а градоначальники «времен Разумовского» - неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою».

Летопись, как сообщает Щедрин, заканчивается 1825 годом. Но уже в предисловии Щедрин дает читателю понять, что сочинение это небесполезно и для его современников.

463 -

надежду на то, что «фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения» и что они могут даже и теперь «послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности». Вывод ясен: никакой бездны между прошедшим и настоящим, очевидно, нет.

Это подтверждается и другими намеками. Описывая внешний вид рукописи (пародия на ученые описания), Щедрин представляет себе, как его летописец, подобно пушкинскому Пимену, сидел над листами этой рукописи, защищая свой труд «от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова». Шубинский, Мордовцев и Мельников - это современные Щедрину «историки-фельетонисты», как он их называл, составители поверхностных исторических очерков и собиратели анекдотов из придворной жизни. Упоминание об этих историках рядом с «летописцем» - характерный для «Истории одного города» анахронизм, подчеркивающий условность всей ее хронологии.

Еще раз Щедрин намекает на то, что «История одного города» обращена к современности, в конце вступления. Щедрин заявляет, что он не изменил в летописи ничего, кроме слога и орфографии, и ссылается на «грозный образ Михаила Петровича Погодина». М. П. Погодин (1800-1875) - известный в то время историк и публицист, владелец огромной библиотеки древнерусских рукописей (так называемое «Погодинское древлехранилище»).

Погодин был одним из основоположников национально-патриотических и монархических теорий («самодержавие и народность»). Свою литературную и научную деятельность Погодин начал еще в 20-х годах в журнале «Московский вестник».

В 60-х годах он все еще выступал в печати, обрушиваясь на революционную интеллигенцию и продолжая развивать свои монархические взгляды.

Иронической ссылкой на Погодина, которая сделана «в видах предотвращения злонамеренных толкований» (то есть истолкования книги как сатиры на современность), Щедрин еще раз намекает на то, что «Историю одного города» надо понимать именно «злонамеренно»: не как исключительно историческую сатиру, а как сатиру на российское самодержавие вообще.

464 -

Обращение к читателю

«Обращение к читателю» - единственная глава в «Истории одного города», которая написана прямо от лица архивариуса-летописца и стилизована под язык XVIII века.

Вымышленный автор обращения - четвертый архивариус, «смиренный Павлушка, Маслобойников сын». Из остальных трех двое носят одну и ту же фамилию Тряпичкиных, взятую Щедриным из «Ревизора» Гоголя: Тряпичкин - приятель Хлестакова, пописывающий статейки.

Стилизация под старинный слог дала возможность Щедрину сделать в этом «Обращении» такие намеки, которые при других условиях не могли бы пройти через цензуру.

В самом начале архивариус пишет: «Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные и Калигулы, доблестью сияющие, и только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу».

Нерон и Калигула - римские тираны, прославившиеся совсем не доблестью, а самодурством и жестокостью. Не говоря этого прямо, Щедрин в специальном примечании указывает только на невежественность архивариуса, не знающего даже того, что написано об этих исторических лицах в «руководствах, изданных для средних учебных заведений». Приводя цитату из оды Державина «Вельможа», Щедрин намекает тем самым на то, что фраза вымышленного им архивариуса должна быть понята как уподобление российских властителей римским деспотам.

О Калигуле (I век новой эры) сохранилось предание, что он, издеваясь над сенаторами, ввел в помещение сената свою лошадь и назначил ее консулом (высшая государственная должность).

Затем следует рассуждение о том, что всюду есть какое-нибудь начальство, какие-нибудь «от начальства поставленные Ахиллы». Ахилл (или Ахиллес) - имя одного из главных героев «Илиады», олицетворяющего собой храбрость, силу и предприимчивость. Воспроизводя характерную для языка XVIII века грубоватость стиля, Щедрин пишет дальше: «Взгляни на первую лужу - и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих

465 -

гадов превосходит и затемняет». На деле выходит, что русские самодержцы названы гадами.

Такого рода иносказательный язык принято называть «эзоповским» по имени древнегреческого баснописца Эзопа. При помощи подобных иносказаний Щедрин обходил цензуру .

В конце «Обращения» Щедрин опять дает понять читателю, что его «летопись» относится вовсе не к прошлому: архивариус заявляет, что он и его товарищи «единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем „Архиве“».

П. И. Бартенев (1829-1912) был издателем журнала «Русский архив», в котором печатались всевозможные исторические материалы и документы. Работая над «Историей одного города», Щедрин использовал многие статьи и материалы этого журнала.

О корени происхождения глуповцев

Этой главой Щедрин начинает изложение истории города Глупова. Глава написана как пересказ летописи, иногда перебиваемый цитатами. Открывается глава «О корени» именно такой выдуманной цитатой, написанной в подражание началу «Слова о полку Игореве» (см. примечание Щедрина). «Слово о полку Игореве» - древнерусская эпическая поэма XII века, воспевающая поход новгород-северского князя Игоря Святославовича против половцев в 1185 году.

В тексте этой цитаты упоминаются имена современных Щедрину историков - Костомарова, Соловьева и Пыпина. Каждого из них Щедрин иронически характеризует словами, взятыми из «Слова о полку Игореве».

Н. И. Костомаров (1817-1885) и С. М. Соловьев (1820-1879) были представителями противоположных и враждебных воззрений на историю России и на исторический процесс вообще. Соловьев в своей «Истории России» доказывал пользу великодержавной захватнической политики русских царей, благодаря которой раздробленная

466 -

на «уделы» Русь собралась в единое мощное государство. Костомаров, наоборот, считал политику великорусских царей вредной; главное значение он придавал стихийным движениям и изучал те моменты русской истории, когда на сцену выступали народные массы. Таковы его работы об украинском национальном движении («Богдан Хмельницкий»), о «смутном времени», о «севернорусских народоправствах» (Новгород, Псков).

Щедрин имеет в виду именно эту противоположность их направлений и взглядов, когда говорит о Костомарове, что он «серым волком рыскал по земле», а о Соловьеве - что он «шизым (то есть сизым) орлом» ширял под облаками.

Что касается А. Н. Пыпина (1833-1904), то он в своих исторических и историко-литературных работах 60-х годов изучал главным образом влияние западных идей на русскую культуру. В конце 60-х годов он особенно интересовался религиозным движением в русском обществе XVIII века (работа о русском масонстве). Именно эту склонность Пыпина к широким историко-культурным темам и имеет в виду Щедрин, применяя к нему слова из «Слова о полку Игореве»: «растекается мыслью по древу».

В русской «начальной летописи» под 862 годом рассказывается, как новгородские племена перессорились между собой и решили обратиться к варягам с просьбой - прийти и владеть ими. Послы отправились к варягам и заявили им: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Придите княжить и владеть нами». Явились три брата - Рюрик, Синеус и Трувор, которые и стали князьями.

Вопрос об основах русской государственности и ее развитии получил в это время злободневный и полемический смысл в связи с крестьянскими волнениями, грозившими развернуться в революционное движение. Историки и публицисты «великодержавного» направления (Соловьев, Кавелин, Чичерин) старались доказать, что русское государство создалось и окрепло трудами и заботами первых князей - собирателей Руси, что Россия не погибла в «смутную» эпоху только благодаря мудрой и твердой политике самодержавной власти. Историки-демократы (Костомаров, Щапов), наоборот, приписывали главное

467 -

значение народным массам. «Народный историк должен следить за политическими движениями и проявлениями низших масс народных, этого огромного большинства», - писал Щапов. На фоне этой полемики глава «О корени происхождения глуповцев» выглядела не только как пародия на историческую легенду, но и как сатира, направленная по адресу обеих исторических школ: и «великодержавной» и народнической. Вера в стихийную, неорганизованную народную массу противоречила взглядам Щедрина не менее, чем теория, по которой русская государственность выросла и окрепла заботами самодержавной власти.

Надо еще отметить, что в этой главе Щедрин высмеивает пресловутое «смирение и долготерпение русского народа», с которым носились реакционные и славянофильствующие публицисты 60-х годов.

Итак, в главе «О корени» Щедрин дает картину отношений между властью и народом.

Пародируя историческую легенду о призвании князей, Щедрин заменяет названия летописных племен (словене, кривичи и меря) другими: головотяпы, моржееды, лукоеды, гущееды и т. д.

Что значат эти названия, и откуда они взяты? Некоторые критики увидели в этих странных и насмешливых названиях «глумление» над русским народом. В ответ на возмущение критиков Щедрин заявил: «ни одно из этих названий не вымышлено мною», и сослался на Даля и Сахарова (18 , 239).

Действительно, не только названия племен, но и все пословицы и поговорки, введенные в главу «О корени», взяты Щедриным из книги И. П. Сахарова - «Сказания русского народа».

В этой книге есть особый отдел - «Русские народные присловия» . Здесь в алфавитном порядке городов и уездов собраны прозвища, которыми жители одних мест называют других, а также и соответствующие поговорки. Отсюда и взял Щедрин весь материал для главы «О корени». Сопоставляя книгу Сахарова с этой главой «Истории одного города», можно точно установить, что значат названия щедринских «племен».

468 -

Головотяпы - прозвище ефремовцев (жители Ефремовского уезда Тульской губернии). О них была поговорка, тоже использованная Щедриным: «в кошеле кашу варили ». Сахаров приводит народный анекдот, объясняющий происхождение этой поговорки: «Ефремовцы зимою ходят с обозами в Москву и всю съестную провизию кладут в лычные, плетеные кошели. Когда-то у них вышел весь запас каши, а без каши, известное дело, мужику жить нельзя. В чем же варить? Где горшок взять? - думали мужики, собравшись в кружок. Вот и придумала одна умная голова: «будем же, ребята, варить кашу в кошеле». Сдуманное дело тут же затеялось. Нальют воды в кошель, засыпят круп, посмотрят: крупы целы, воды нет. Снова нальют воды, а вода опять пропадет. Выбились ефремовцы из сил. Вот и придумала одна умная голова: «а що, ребята, неволить себя? будем варить кашу без воды». Сдуманное дело тут же затеялось. Разложили огонь, повесили над ним кошель, а сами пошли спать на воз. Соснули по-русски, вспомнили про кашу, да и все пошли к огню. Приходят - нет ни каши, ни кошеля - все сгорело».

Моржееды - жители города Архангельска.

Лукоеды - жители города Арзамаса.

Гущееды - новгородцы, прозванные так потому, что употребляли в пищу жидкую мучную кашу (саламату): их же прозвали долбежниками. Сахаров поясняет: «Долбежниками москвичи называли новгородцев по их дубинкам, с которыми они в старину ходили в бой. Гущеедами прозвали новгородцев за постное кушанье, во время поста приготовляемое из ободранного ячменя, сваренного в одной воде. В старину хлебосольные москвичи, выговаривая спесивому гостю, что он не приезжал к обеду, говорили: ты ведь не новгородский дворянин».

Клюковники - владимирцы. «Многие из владимирских поселян, - пишет Сахаров, - хаживали зимою по городам с клюквою и причитывали разные присказки о своей клюкве. Горожане подметили их слова и обрекли в попрек».

Куралесы - брянцы, прозванные так за сумасбродство и легкомыслие. Куралес - шалун, сумасброд, повеса; куралесить - дурить, вести себя странно. Слово это старинное: оно произошло от греческого «кюрие элейсон», что значит «господи помилуй». Эти слова произносились

469 -

дьячками в церкви по многу раз и так быстро, что сливались в одно слово: вместо «кюрие элевсон» получалось «куралес». Прихожане и прозвали этих дьячков «куралесами». Сахаров поясняет: «В старину брянские поселяне считались странными людьми у наших стариков. Бывало, поедут ли на торг, а приедут или к кружалу, или на гумно. В этом виноваты были их лошадки, а поселянин, как выезжал из двора, так уже спокойно засыпал. Проезжие, видя их беспечность, прозвали их куралесами».

Вертячие бобы - муромцы; они же - калашники.

Лягушечники - дмитровцы. «Болота, окружающие Дмитров, - рассказывает Сахаров, - всегда бывают наполнены лягушками. Прохожие и проезжие, проезжая чрез сей город, бывали оглушены кваканьем лягушек и в негодовании прозвали и самых жителей лягушечниками».

Лапотники - клиновцы.

Чернонебые - коломенцы.

Проломленные головы - орловцы.

Слепороды - жители города Вятки и пошехонцы. О вятичанах Сахаров рассказывает: «Слепородами вятичан прозвали после несчастной их битвы с устюжанами. Это было в 1480 году, когда к ним они пришли, как соседи, на помощь против татар. Вятичане открыли сражение против устюжан ночью, под предводительством Михаила Рассохина, а устюжанами управлял новгородский выходец Анфал. С рассветом дня увидели они, что били своих соседей, а не татар». О пошехонцах (жителях города Пошехонья Ярославской губернии) сложены поговорки: «Слепороды: в трех соснах заблудились . - За семь верст комара искали , а комар у пошехонца сидел на носу , - На сосну лазили Москву смотреть ». Все эти поговорки использованы Щедриным. Кроме того, Сахаров прибавляет: «О старинных проказах пошехонцев у нас, на Руси, была издана особенная книга: «Анекдоты древних пошехонцев. Соч. Василия Березайского. СПб. 1798». Второе издание было напечатано в 1821 году, с прибавлением словаря. Но это собрание пошехонских анекдотов состоит большею частию из произвольных вымыслов, а часть даже переведена с польского». Вероятно, Щедрин знал и эту книгу.

Вислоухие - ростовцы. «Вислоухими» старики прозвали ростовцев за зимнюю шапку с длинными ушами.

Кособрюхие - рязанцы. О них были поговорки: «мешком солнышко ловили» и «блинами острог конопатили».

470 -

Обе эти поговорки использованы Щедриным. Первая превратилась в целый анекдот о том, как головотяпы сражались с кособрюхими. Этот анекдот заимствован из той же книги Сахарова, где рассказывается: «Когда-то рязанцы воевали с москвичами. Сошлись стена с стеной, а драться никому не хочется. Вот москвичи и догадались: пустить солнышко на рязанцев: «Ослепнут-де они. Тогда и без бою одолеем их». Засветило солнышко с утра, а москвичи и стали махать шапками на рязанскую сторону. Ровно в полдень солнце поворотило свой лик на рязанцев. Догадались и рязанцы: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко. Поднимут мешки вверх, наведут на солнышко, да и тотчас завяжут. Поглядят вверх, а солнышко все на небе стоит как вкопанное. «Несдобровать нам, - говорили рязанцы. - Попросим миру у москвичей; пускай солнце возьмут назад. Сдумали и сделали».

По поводу второй поговорки: «блинами острог конопатили» - Сахаров приводит следующее сказание: «Когда-то прогневался воевода на рязанцев и грозил им большой бедой. Проходит год, проходит два, а воевода все не выдумает большой беды. Наступила масленица. Запировали рязанцы. Бьет воевода в набат; сбираются православные на базар. Идет воевода, не кланяется, а подошел к людям, молвил: «Вы-де и забыли, что острог не замшен. Конопатить скорей». До того ли рязанцам было; у всех одно на уме: блины. Вот и придумали мужики: всех блинов не поедим; пост на носу. Законопатим острог блинами. Сдумали и сделали. Идет воевода смотреть острог. Смотрит: везде крепко. „Давно бы так-то, - говорил воевода рязанцам, - слушались меня“».

Ряпушники - тверитяне.

Заугольники - холмогорцы. Сахаров рассказывает; «Как-то раз Петр Великий проезжал в Архангельск, то холмогорские староверы, из страха, боясь приблизиться к государю, смотрели на него из-за угла. С тех пор будто соседи стали их называть заугольниками».

Крошевники - копорцы. Это, вероятно, жители Копорья, в северной части Петербургской губернии.

Рукосуи - чухломцы (г. Чухлома Костромской губернии). Сахаров приводит поговорку: «Чухломской рукосуй. Рукавицы за пазухой, а других ищет». Эта поговорка использована Щедриным в той же главе: «Видят, стоит

471 -

на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет».

Появляющийся затем вор-новотор взят тоже из книги Сахарова: новоторы воры - прозвище жителей города Новоторжска: «Так с незапамятных времен новоторов величают осташи, а новоторы отвечают им тогда на этот попрек: „И осташи хороши!“».

Сычужники - жители города Ельца («сычуг» или «сычуга» - начиненный фаршем свиной желудок).

Рассказав, как головотяпы решили помириться с другими племенами и добиться какого-нибудь порядка, Щедрин описывает их поступки целой серией поговорок. Все они тоже взяты у Сахарова и относятся, как указано уже выше, к жителям разных местностей.

Волгу толокном замесили - это поговорка о вологодцах. Для пояснения Сахаров приводит следующую «старинную сказку» о вологодцах:

«Говорят, что когда-то они собрались в дорогу и взяли с собой вместо хлеба - толокна. Подходят к Волге; время было обеденное. Вот и расположились на берегу обедать. Кашевар вынул мешок с толокном и стал разводить дежень (творог с толокном) в Волге. Мешал, мешал ложкой, и стал потчевать земляков. Взяли ложки дружно вологодцы, принагнулись и полезли в Волгу за деженем. Попробуют: вода водой. Где дежень? Никто не знает, не ведает. Пристали к кашевару. Бедный, сколько ни уверял, а должен был, опустяся в Волгу, отыскивать толокно. Опустится на дно Волги и вынырнет ни с чем. Земляки не пускают его на берег. Догадался кашевар, что́ делать, а догадавшись, сказал: водяной съел. На водяном не будешь отыскивать, сказали вологодцы и воротились обедать в свою деревню. Ведь не голодным же было идти в путь».

Теленка на баню тащили - галичане.

Козла в соложеном тесте утопили - калужане.

Свинью за бобра купили - калязинцы.

Собаку за волка купили - кашинцы. О происхождении этой поговорки Сахаров рассказывает: «Когда-то кашинцы собрались поохотиться. Сборы были долги; да зато собрались всем городом. Вот и спрашивают друг у друга: что бить? что ловить? Мир придумал, пригадал: бить волков. Далеко ходить было некуда; лес рос под ногами. Стали по облавам и ждут зверя. Бежит зверь немудрый. Кашинцы вскрикнули разом, подняли дубины,

472 -

да и давай мочалить зверя. Лежит зверь убитый, а какой? Тут только мир спознал, что убита воеводина собака. С воеводой даром не сладишь; собрали со всех дворов откуп, да и помирились с ним».

Лапти растеряли да по дворам искали - костромичи.

Рака с колокольным звоном встречали - москвичи.

Щуку с яиц согнали - ладожане.

Батьку на кобеля променяли - ржевцы.

Блоху на цепь приковали - туляки. Тула славилась своим оружейным заводом и металлическими изделиями. Известна легенда о том, как тульские мастера, соперничая с англичанами, подковали стальную блоху (ср. рассказ Н. Лескова «Левша. Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе»).

Беса в солдаты отдавали - шуяне.

Небо кольями подпирали - псковичи. Сахаров рассказывает: «Когда-то во Пскове было долго ненастное время, тучи ходили низко, так низко, что православные думали - небо валится на землю. Собрались на мирскую сходку подумать - как бы отбыть беду. Три дня псковичи думали, а на четвертый приладили дело: «разобрать городьбы да кольями подпереть небо». Разобрали городьбы и стали с кольями по всем концам города. Наступило ведрушко, прошли тучи. Идет посадский по городу, сам бороду покручивает, на народ поглядывает, посередь площади становится, а сам говорит: „Здорово-те, православные! Отбыла беда; идите по домам“».

Петуха на канате кормили , чтоб не убежал - кимряки (Кимры - большое село Тверской губернии).

Божку съели - петрозаводцы.

Под дождем онучи сушили - онежане.

К концу главы Щедрин, вставляя новые поговорки из Сахарова, уже сам указывает, к жителям каких местностей они относятся.

Итак, основной материал главы «О корени» взят из книги Сахарова. В ответ на упреки критики в «глумлении» Щедрин писал А. Н. Пыпину в 1871 году: «Как подлинный историк, вы, Александр Николаевич, должны быть знакомы с Далем и Сахаровым. Обратитесь к ним и увидите, что это племена мною не выдуманные, но суть названия, присвоенные жителям городов Российской империи... Если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик» (18 , 235).

473 -

Опись градоначальникам

«Опись градоначальникам» написана как своего рода комментарий к дальнейшим главам. Кратко изложенные в описи сведения о градоначальниках развернуты потом в целые сцены. Но о многих дальше уже ничего не говорится. Щедрин сам заявляет в примечании к «Органчику», что он решил описывать подробно только замечательнейших градоначальников. И действительно, первые семь градоначальников в дальнейшем тексте не фигурируют, а из остальных ничего не говорится о маркизе де-Санглот (№ 10) и о Перехват-Залихватском (№ 22).

Укажем кстати на отсутствие в описи цифры 19. Это произошло по ошибке самого Щедрина - в результате рукописных переделок, которым неоднократно подвергалась опись; но так как ошибка эта сохранилась во всех изданиях, печатавшихся при жизни Щедрина, то мы сохраняем ее и здесь.

Итак, в тексте «Истории одного города» подробно рассказывается только о двенадцати градоначальниках - начиная с Брудастого и кончая Угрюм-Бурчеевым. Кроме того, вставлено особое «Сказание о шести градоначальницах», боровшихся за власть после Брудастого.

Историки литературы и исследователи сочинений Салтыкова-Щедрина неоднократно пытались понять, каких именно исторических деятелей изобразил он в своих градоначальниках. Но до сих пор это не удалось сделать до конца и вполне убедительно, да и вряд ли вообще возможно вскрыть все намеки. В одном и том же градоначальнике часто соединены и обобщены черты разных деятелей разных времен. Даже современникам Щедрина, которым намеки его должны были быть понятнее, далеко не все было ясно. И. С. Тургенев, например, написавший для английского журнала заметку об «Истории одного города», говорит, что в лице Угрюм-Бурчеева «все узнали зловещий и отталкивающий облик Аракчеева, всесильного любимца Александра I в последние годы его царствования», но об остальных умалчивает, а о Прыще говорит только следующее: «Весьма возможно, что подобные нелепицы введены с умыслом, чтобы сбить с толку слишком бдительного или чиновного читателя» . А, например,

474 -

К. К. Арсеньев, писавший статьи о Щедрине при его жизни и издавший их потом отдельной книгой, находил даже, что в этом произведении «краски положены слишком густо, ирония часто переходит в шарж, события и лица, изображенные в карикатурной форме, становятся иногда почти неузнаваемыми .

На эти упреки в неясности Щедрин сам ответил в письме к А. Н. Пыпину: «Что касается вообще неясности некоторых моих сочинений, то она обусловливается, во-первых, характером их, во-вторых, и тою обстановкой, которая до сего дня окружает русскую литературу. Я полагаю, что Вы так же, как и я, очень мало убеждены в возможности писать свободно; я же, кроме того, пользуюсь особливою ненавистью со стороны лиц, на заставах команду имеющих» (18 , 236).

В некоторых градоначальниках, описанных Щедриным, ясно проглядывают черты российских самодержцев и их приближенных: Павел I, Александр I, Сперанский, Аракчеев легко узнаются в фигурах Негодяева, Грустилова, Беневоленского и Угрюм-Бурчеева (подробности см. ниже - в комментариях к соответствующим главам). Но большинство не поддается такому простому опознанию.

Амадей Мануйлович Клементий, например, напоминает Антона Мануйловича Дивьера - первого петербургского генерал-полицеймейстера, родом португальца, сосланного при Екатерине I в Сибирь; но указание на «искусную стряпню макарон» дает повод предположить, что Антон Мануйлович Клементий - это любимец Петра I, А. Д. Меншиков, бывший пирожник, сосланный в 1727 году в Березов и умерший там в 1730 году. Пфейфер, вероятно, Петр III; Перехват-Залихватский, сжегший гимназию и упразднивший науки, - Николай I, закрывавший университеты и боровшийся против образования. Но кто такие Ферапонтов («бывый», то есть бывший, брадобрей Бирона), Великанов, уличенный в 1740 году в связи с Авдотьей Лопухиной, то есть, с первой женой Петра I (тут явное смешение хронологии); кто такие Урус-Кугуш-Кильдибаев, беглый грек Ламврокакис - («сторонник классического образования», т. е. изучения греческого и латинского языков, введенного в

475 -

школы министром Д. А. Толстым в 60-х годах, наконец, кто такой Баклан, происходивший по прямой линии от колокольни Ивана Великого, все это остается невыясненным .

Но, повторяем, «История одного города» написана как сатира обобщающая, в которой из русской истории взято только наиболее резкое и яркое, сохраняющее свое значение и для характеристики современной Щедрину действительности. Сам Щедрин в письме к А. Н. Пыпину говорит, что в этой книге он изобразил «жизнь, находящуюся под игом безумия» (18 , 235). Иначе говоря - жизнь России под игом самодержавия.

Органчик

Главой «Органчик» открывается шествие глуповских градоначальников. «Органчиком» назван градоначальник Брудастый, в котором олицетворены основные черты правительственного деспотизма. В голове у Брудастого механизм, производящий только одно слово: «Не потерплю!». Такова кратчайшая формула самодержавной системы.

Самая мысль изобразить градоначальника с «органчиком» вместо головы могла быть подсказана Щедрину ходячим выражением: «У него в голове не все винтики целы».

476 -

Щедрин часто пользуется в своих произведениях такими ходячими образными выражениями и поговорками, обращаясь с ними так, как будто в них нет никакого сравнения, никакого иносказания. Так он поступил с поговорками в главе «О корени происхождения глуповцев», так он поступает и в целом ряде других случаев.

Изображение людей в виде кукол с вложенными в них механизмами встречается у Щедрина еще в сказке «Игрушечного дела людишки», которая, по материалу своему, связана и с очерком «Наши глуповские дела» и с «Историей одного города». Действие этой сказки происходит в городе Любезнове, который прежде назывался Буяновым; в очерке «Наши глуповские дела» рассказывается, что город Глупов прежде назывался Умновым. Сказочные куклы олицетворяют собой российских администраторов, из которых один, например, отвечает на все вопросы: «Папп-п-па». Это несомненный предок Брудастого.

В ответ на недоумение критиков по поводу самого названия - «Органчик», Щедрин писал: «Если б вместо слова «Органчик» было поставлено слово «Дурак», то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного» (18 , 239).

Итак, Брудастый - олицетворение правительственной тупости и ограниченности. Но это еще не все.

В разговорах между собой глуповцы называют Брудастого «прохвостом» («И откуда к нам экой прохвост выискался!»), но, прибавляет Щедрин, не придают этому слову никакого «особенного значения».

Как это понять?

Дело в том, что слово «прохвост» (или «профост») по происхождению не русское - оно появилось в России при Петре I. «Прохвост» - исковерканное «профос», а этим словом (от латинского prepositus - начальник) назывались в немецкой армии полковые экзекуторы, или палачи. В русской армии при Петре I слово «прохвост» имело то же значение, а потом (вплоть до 60-х годов XIX века) так называли смотрителей военных тюрем, убиравших нечистоты в камерах.

Слово «прохвост» встречается и в «Описи»: об Угрюм-Бурчееве тоже сказано, что он - «бывый прохвост». В главе «Подтверждение покаяния» Щедрин опять говорит об Угрюм-Бурчееве: «Угрюм-Бурчеев был прохвост

477 -

в полном смысле этого слова. Не потому только, что он занимал эту должность в полку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами».

В «Органчике» Щедрин употребляет слово «прохвост», очевидно, сразу в двух значениях: и как историческое (палач) и как современное, бранное. Таким образом, Брудастый назван одновременно и палачом и прохвостом.

Но что означает самая фамилия Брудастый? Она тоже выбрана Щедриным не без умысла. Брудастый - слово, взятое из охотничьего языка. В «Мертвых душах» Гоголя Ноздрев уговаривает Чичикова купить у него собаку: «Я тебе продам такую пару, просто мороз по коже подирает! брудастая с усами» и т. д.

Брудастые - одна из пород борзых и гончих собак, отличающаяся сильной шерстистостью (усы, борода как у козла, нависшие брови) и злобностью. В охотничьих словарях о русских брудастых гончих говорится, что они - «роста крупного (до 17 вершков), масти обыкновенно серой, характера свирепого, упрямого и сварливого; обладают хорошим чутьем, неутомимостью и «мертвою» злобою к зверю».

Называя градоначальника Брудастым, Щедрин, конечно, имел в виду все эти признаки. Таким образом получилось, что градоначальник, олицетворяющий собой российскую самодержавную власть, назван дураком, прохвостом, палачом и злобной собакой. Таковы эффекты щедринского «эзоповского языка».

«Начальстволюбивые» глуповцы встречают Брудастого с восторгом, вспоминают о победах над турками и надеются, что новый градоначальник «во второй раз возьмет приступом крепость Хотин». Хотин был взят русскими в 1739 году, после чего Турция заключила с Россией мир. Ломоносов тогда же написал восторженную оду («на победу над турками и татарами и на взятие Хотина»), начинающуюся словами: «Восторг внезапный ум пленил».

Но ожидания глуповцев не оправдались. Времена, наступившие при Брудастом, заставили их вспомнить страшные времена «тушинского царика», то есть самозванца Лжедмитрия, стоявшего лагерем в подмосковном селе Тушине («смутное время» в начале XVII века) и времена Бирона. Однако, говорит Щедрин, глуповцы «не

478 -

увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию».

Это одно из тех мест, где Щедрин, как находили критики, «глумится» над русским народом.

В ответ на эти упреки Щедрин писал в своем «письме в редакцию»: «Недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит от того, что рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих. Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть речи; если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых на пути к сознательности. Что же касается до «народа» в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности» (18 , 240).

История порчи и починки «Органчика» сопровождается интересными замечаниями и подробностями. Растерявшаяся публика припоминает, например, «лондонских агитаторов» и решает, что «измена свила себе гнездо в самом Глупове». Лондонскими агитаторами называла русская реакционная пресса 60-х годов русских революционных публицистов - А. И. Герцена и Н. П. Огарева, издававших в Лондоне знаменитый журнал «Колокол».

Далее смотритель училищ на вопрос, бывали ли в истории подобные примеры, отвечает, что был «некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал». Карл Простодушный - действительное историческое лицо: средневековый французский король (Charles III le Simple), вступивший на престол в конце IX века. Он вел неудачные войны с пиратами, которым в конце концов должен был уступить Нормандию, и в 923 году был низложен.

В своем показании мастер Байбаков заявляет, что он принадлежит к «секте фармазонов» и состоит в ней

479 -

«лжеиереем», то есть лжесвященником. Фармазоны - это франкмасоны («вольные каменщики»), или просто масоны. Так назывались тайные общества, которые зародились еще в VIII веке среди бродивших по Европе строительных артелей и имели целью нравственное усовершенствование людей. В России масонство появилось в XVIII веке, а особенно распространилось в начале XIX века, при Александре I. Русские масоны ставили себе не только нравственно-религиозные, но и политические цели и потому считались «вольнодумцами». В 60-х годах много писали о масонстве (в том числе А. Н. Пыпин), видя в нем одно из проявлений либерального духа. Этот интерес к масонам отразился и в литературе: Л. Н. Толстой описал масонов в «Войне и мире», а позже А. Ф. Писемский написал роман «Масоны». Щедрин относился к масонству, как вообще к дворянскому либерализму, иронически, что и сказалось, между прочим, в «Органчике».

Замечателен конец «Органчика». Вместо одного градоначальника оказалось два - оба с «органчиками» в головах. Получилось нечто вроде «немой сцены» в «Ревизоре» Гоголя, когда, вслед за отъездом Хлестакова, появляется второй, настоящий ревизор. Как и в «Ревизоре» Гоголя, рассказ Щедрина становится как бы бесконечным. «Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась».

Укажем на одну любопытную подробность. Рассказав о том, как посланный Винтергальтером мальчик выбросил «говорящую кладь» на дорогу, Щедрин пишет: «Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения».

Однако, подумает внимательный читатель, каким образом органчик, сделанный, очевидно, из деревянных и металлических частей, может послужить материалом для удобрения? А дело в том, что «Органчик» - позднейшая переделка того самого рассказа, который Щедрин еще в 1867 году предлагал Некрасову (см. выше, стр. ) - рассказа «о губернаторе с фаршированной головой». В сохранившейся рукописи этой первоначальной редакции рассказ называется «Неслыханная колбаса». Здесь

480 -

чинит голову не часовой мастер Винтергальтер, а петербургский колбасник Мора́.

В дальнейшем Щедрин использовал «фаршированную голову» для другого градоначальника (Прыща), а здесь заменил ее «органчиком». Фраза об удобрении, в первоначальной редакции совершенно естественная (гниющая колбаса), осталась и в новой редакции (как это часто бывает при подобного рода переделках), где она, конечно, не вполне уместна.

Сказание о шести градоначальницах

Один из современных Щедрину критиков назвал эту главу просто «вздором». Щедрин ответил на это: «Если б вместо шести дней я заставил бы своих градоначальниц измываться над Глуповым шестьдесят лет, он не написал бы, что это вздор (кстати: если бы я действительно писал сатиру на XVIII век, то, конечно, ограничился бы «Сказанием о шести градоначальницах»)» (18 , 239).

Глава эта, единственная из всех, представляет собой действительно историческую сатиру - сатиру на эпоху коронованных авантюристок и их «временщиков». Эта эпоха длилась от вступления на престол жены Петра I Екатерины I (1725-1727) до царствования Екатерины II (1762-1796), то есть даже не шестьдесят, а целых семьдесят лет. На самом деле этих коронованных дам было пять: Екатерина I, Анна Иоанновна (1730-1740), «правительница» Анна Леопольдовна (1740-1741), Елизавета Петровна (1741-1761) и Екатерина II.

«Сказание о шести градоначальницах» - не только сатира на XVIII век, но и пародия на исторические рассказы, очерки и анекдоты, в большом количестве издававшиеся в 60-х годах. В журнале «Отечественные записки», где печаталась «История одного города», к этой главе было особое примечание Щедрина, потом выброшенное. Щедрин писал: «События, рассказанные здесь, совершенно невероятны. Издатель даже не решился бы печатать эту историю, если бы современные фельетонисты-историки наши: гг. Мельников, Семевский, Шишкин и другие - не показали, до чего может доходить развязность в обращении с историческими фактами. Читая предлагаемое «Сказание», можно даже подумать, что

481 -

«Летописец», предвосхитив рассказы гг. Мельникова и Семевского, писал на них пародию» .

Что касается отдельных градоначальниц, то в их именах видны разные исторические намеки. Фамилия Палеологова произведена от династии византийских императоров - Палеологов. На дочери последнего Палеолога был женат царь Иван III. Великодержавные мечты о присоединении Византии к Российской империи держались в течение всего XVIII века и сохранились в XIX веке (см. комментарий к главе ). Эти мечты и имеет в виду Щедрин, говоря о «тайном указании», которое видела Палеологова в своей византийской фамилии.

Называя одну из авантюристок-градоправительниц Клемантинкой де Бурбон, Щедрин намекает, по-видимому, на то, что французское правительство (Бурбоны - династия французских королей) помогало Елизавете Петровне вступить на престол.

Но сюда же Щедрин присоединяет и польскую интригу (паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский), намекая, по-видимому, уже не на XVIII, а на XVII век, на так называемое «смутное время», когда поляки деятельно поддерживали самозванца.

«Толстомясая» немка Амалия Карловна Штокфиш, - очевидно, Екатерина II, по происхождению немка.

Известие о Двоекурове

Глава о Двоекурове содержит в себе, несомненно, ряд намеков на эпоху Александра I, который начал с либеральных проектов, а кончил самой жестокой реакцией. Это, очевидно, и имеет в виду Щедрин, когда объясняет исчезновение биографии Двоекурова тем, что она могла послужить для исследователей нашей старины «соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения». Указание на то, что Двоекуров, оробев , не выполнил какого-то поручения и потом всю жизнь грустил , тоже является намеком на Александра I, который, между прочим, был известен своей трусостью (ср.

482 -

ниже градоначальника Грустилова , в лице которого тоже изображен Александр I).

Фамилия Двоекуров, по-видимому, переделана из фамилии помещика Троекурова, описанного Пушкиным в «Дубровском». Общая их черта - необыкновенное сластолюбие. Фамилия сама по себе содержит намек на это: выражение «строить куры» происходит от французского «faire la cour» (волочиться, ухаживать).

В главе «Войны за просвещение» Щедрин снова возвращается к Двоекурову; но там Двоекуров охарактеризован как «человек настойчивый», который, «однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его до конца». Получается некоторое расхождение с той характеристикой, которая сделана в главе «Известие о Двоекурове». Это произошло, вероятно, потому, что в «Известии» Щедрин, говоря о Двоекурове, имел в виду главным образом Александра I, а в «Войнах за просвещение» - Николая I (пример того, как в одном и том же градоначальнике Щедрин соединяет иногда черты разных исторических деятелей).

Щедрин усиленно подчеркивает, что Двоекуров сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа и был в этом отношении «родоначальником тех смелых новаторов, которые, спустя три четверти столетия, вели войны во имя картофеля». Эти войны из-за картофеля - исторический факт. Картофель появился в России в первой половине XVIII века - до тех пор он был в России совершенно неизвестен. Екатерина II сделала попытку ввести картофель в употребление, но без успеха. При Николае I, в один из неурожайных годов (1839-1840), посев картофеля был объявлен обязательным. Это встретило решительный протест со стороны крестьян, считавших картофель ядовитым растением. Начались так называемые «картофельные бунты», один из которых (в 1842 году в Пермской губернии) принял размеры крупного крестьянского восстания. Эти бунты сопровождались жестокими расправами при помощи военной силы.

В дальнейшем тексте Щедрин неоднократно говорит о том, как некоторые градоначальники вводили обязательное употребление горчицы и лаврового листа или заставляли сеять персидскую ромашку, в то время как у глуповцев не было достаточно хлеба. Глуповцы не знали, что делать, - стояли на коленях и ждали: «станут они теперь есть горчицу, - как бы на будущее время какую ни

483 -

на есть мерзость есть не заставили; не станут - как бы шелепов (то есть палок) не пришлось отведать».

Так пародирует Щедрин исторический факт - походы на крестьянство из-за картофеля.

Голодный город. Соломенный город.
Фантастический путешественник

Главой «Голодный город» начинается повествование об эпохе градоначальника Фердыщенки, деятельности которого посвящены и следующие две главы («Соломенный город» и «Фантастический путешественник»).

Фамилия Фердыщенко, по-видимому, заимствована Щедриным из романа Достоевского «Идиот», который печатался в 1868 году. Однако непосредственной связи между градоначальником Фердыщенкой и персонажем Достоевского нет. Надо полагать, что Щедрину просто показалась подходящей самая эта фамилия.

В «Голодном городе» изображены наглость и лицемерие правительства, на словах ласково обращающегося с обывателями («братик-сударик»), а на деле отнимающего у него за недоимки последнюю корову и применяющего самые жестокие меры «утеснения».

Прежде чем прибегнуть к этим мерам, Фердыщенко вызвал к себе священника («батюшку»), но тот «еще больше обеспокоил, рассказав историю об Ахаве и Иезавели». По библейскому сказанию, Иезавель, жена израильского царя Ахава, была за свои пороки отдана псам на растерзание. После беседы с батюшкой Фердыщенко обещает народу выхлопотать хлеб, а в то же время пишет рапорты, в которых просит прислать команду солдат.

Такая система характерна для всех русских самодержцев, но вполне возможно, что, описывая деятельность Фердыщенки, Щедрин имел в виду главным образом Александра II. Так называемое «освобождение крестьян», осуществленное правительством Александра II, было на деле новой мерой экономического «утеснения» и вызвало ряд крестьянских восстаний, очень волновавших правительственные и высшие дворянские круги.

Глава «Соломенный город» начинается описанием побоищ между стрельцами и пушкарями. Стрельцы - старинное, допетровское название армии; пушкари - старинное

484 -

название артиллеристов. При Петре I (в 1698 году) произошел стрелецкий бунт, после ликвидации которого стрелецкое войско перестало существовать. Пушкари, всегда враждовавшие со стрельцами, тоже подверглись опале при Петре I, организовавшем регулярное войско на новых основаниях.

Описывая побоища стрельцов и пушкарей во время градоначальничества Фердыщенки, Щедрин намекает, по-видимому, на борьбу разных придворных партий и на так называемую «дворянскую фронду» при Александре II. Дворяне, обиженные лишением некоторых прав и привилегий, роптали на новые порядки и настаивали на возвращении к старине. Как и в других местах своей сатиры, Щедрин пользуется здесь словами и терминами XVIII века, хотя описывает современность.

Дальнейшее содержание главы «Соломенный город» еще более подтверждает догадку, что в лице Фердыщенки Щедрин изобразил Александра II.

В мае 1862 года произошли знаменитые петербургские пожары в Апраксином дворе. Правительство и реакционные публицисты объявили виновными в поджоге левые партии (так называемых «нигилистов») и студенчество. Было произведено много арестов. Но, по всем данным, пожары эти носили провокационный характер и были организованы полицией.

В главе «Войны за просвещение» Щедрин довольно прозрачно намекает на эту систему правительственных провокаций: «Стало быть, были бунты?» - спрашивает градоначальник Бородавкин, узнав, что до него «и через солдат секли, и запросто секли», и в Сибирь ссылали. А глуповцы отвечают: «Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут - так уж и знаешь, что бунт!».

Но глава о пожарах, как и другие главы «Истории одного города», имеет обобщающий смысл и относится, конечно, не только к эпохе Александра II и не только к петербургским пожарам 1862 года. В одном месте Щедрин явно напоминает читателям о страшном наводнении 1824 года и о том, как вело себя правительство во время этого бедствия. На вопрос глуповцев, «долго ли нам гореть будет», градоначальник отвечает, что «ему с богом спорить не приходится». Здесь Щедрин намекает, по-видимому, на известные слова Александра I, сказанные во

485 -

время наводнения. Эти слова процитированы Пушкиным в «Медном всаднике»:

В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть».

Такой же обобщающий характер имеет глава «Фантастический путешественник», описывающая третий эпизод из истории градоначальничества Фердыщенки.

Путешествия российских монархов по империи были столь же обычным явлением, как голод и пожары. Таково пресловутое путешествие Екатерины II и Потемкина по южной России, во время которого строили целые декорации деревень; таково путешествие Павла I (еще наследником) в Казань и в Москву; путешествие Александра I, когда по распоряжению Аракчеева одного и того же жареного гуся переносили из избы в избу; путешествие Александра II (наследником) с поэтом В. А. Жуковским и т. д. Во время этих путешествий инсценировалась преданность народа царям, а цари в ответ на это оказывали народу разные «милости». Этот обряд и высмеивает Щедрин, описывая путешествие Фердыщенки по городскому «выгону», где нет ничего, кроме навозных куч.

Особым торжеством отличались заезды царей в «первопрестольную столицу» - в Москву. Это именно имеет в виду Щедрин, когда описывает заключительную поездку Фердыщенки в «середку» выгона, где градоначальника ожидало уже «настоящее торжество», кончившееся катастрофой.

Войны за просвещение

Градоначальник Василиск Семенович Бородавкин, сменивший Фердыщенку, тоже соединяет в себе черты разных деятелей, но основные его черты больше всего напоминают Николая I. «Административная въедчивость», постоянное наблюдение за тем, чтобы обыватели имели «бодрый и веселый вид», «нападение на них врасплох», знаменитое «недремлющее око», под которым разумеется так называемое «Третье отделение», следившее за благонадежностью,

486 -

увлечение маршировкой - все это очень прозрачные намеки на «самое продолжительное и самое блестящее», как говорится о Бородавкине в «Описи», царствование Николая I.

Прежде чем приступить к «войнам за просвещение», Щедрин рассказывает о постоянных мечтах Бородавкина присоединить Византию и переименовать Константинополь в Екатериноград. Это намек на постоянные завоевательные тенденции российских царей по отношению к Турции и славянским землям, расположенным по реке Дунаю и его притоками (Драва, Сава, Морава). Русская националистическая публицистика и поэзия XIX века полны призывами к овладению Константинополем и переименованию его в Царьград.

Приведенные Щедриным стихи принадлежат А. С. Хомякову («Беззвездная полночь дышала прохладой», 1847), но процитированы на память, не точно. У Хомякова несколько иначе:

На Лабу, Мораву, на дальнюю Саву,
На шумный и синий Дунай.

Здесь же упоминается историк и географ К. И. Арсеньев (1789-1865), написавший «Статистические очерки России» и учебник всеобщей географии. К. И. Арсеньев преподавал географию и историю наследнику Николая I, будущему Александру II, а в 1837 году сопровождал его в путешествии по России. Упоминание о нем подтверждает догадку, что в лице Бородавкина изображен Николай I.

Затем описываются самые «войны за просвещение» - бесконечные походы Бородавкина в разные слободы. Одни из этих походов изображают борьбу правительства с внутренним врагом, с «крамолой» (поход в Стрелецкую слободу), другие - его захватническую политику (поход в слободу Навозную).

Бородавкин вспоминает летописное сказание о великом князе Святославе, который, выступая в поход, объявлял врагам: «иду на вы» (то есть на вас).

Стрелецкая слобода, более всего заботившая Бородавкина, представляет собой как бы историческое обобщение «крамолы», восходящей к петровской эпохе (бунт стрельцов). Щедрин сам намекает на это, говоря, что Стрелецкая

487 -

слобода отличалась и при предшественниках Бородавкина самым непреоборимым упорством.

Но, говоря о крамольных настроениях, Щедрин имеет в виду, вероятно, и масонов, занимавшихся вычислениями и предсказаниями политических событий по Апокалипсису (ср. отыскивание цифры 666 в фамилии «Бородавкин» с вычислениями Пьера в «Войне и мире» Толстого), и «дворянскую фронду» при Павле I и Александре I, и декабристов.

В походе на Стрелецкую слободу явно сведено несколько эпох - вплоть до 60-х годов. Это сказывается в одном характерном анахронизме: еврей, которого приводят к Бородавкину в качестве «языка», исчезает; оказывается, что он бежал в Петербург, где получил «концессию на железную дорогу». Получение железнодорожных концессий, то есть разрешения на постройку железных дорог, было предметом борьбы и конкуренции между разными негоциантами в 60-х и 70-х годах. Щедрин дал яркую картину этого коммерческого ажиотажа в последовавшем за «Историей одного города» сочинении - «Дневник провинциала в Петербурге».

Затем описываются дальнейшие маневры Бородавкина и его приход в слободу Навозную. Надо полагать, что под видом этих походов описаны колониальные войны российских царей - их захватническая политика, оправдываемая будто бы просветительными целями.

Очень прикровенно описывает Щедрин историю покорения Кавказа, начатую еще Александром I и длившуюся на всем протяжении царствования Николая I. Сигналом к тому, чтобы читатель понял, о чем идет речь, является, в сущности, одно слово, которое неожиданно появляется в тексте: «аманат», что на Кавказе значит «заложник». Появление этого слова вместо русского «заложник» ничем не мотивировано, но оно, вероятно, служит ключом к пониманию этих бесконечных походов Бородавкина с оловянными солдатиками по местностям, где, как говорит Щедрин, существовала в свое время «довольно сильная и своеобразная цивилизация».

Не имея возможности более или менее ясно говорить об этих захватнических войнах, Щедрин всячески затушевывает свои намеки, объясняя войны Бородавкина разными фантастическими поводами.

488 -

В конце главы говорится об экономическом кризисе, охватившем Глупов: «и не было ни Молинари, ни Безобразова, - пишет Щедрин, - чтоб объяснить, что это-то и есть настоящее процветание».

Густав де Молинари (1819-1912) - бельгийский буржуазный экономист, сотрудничавший в «Русском вестнике» в 60-х годах; В. П. Безобразов (1828-1889) - либеральный экономист и публицист, близкий сотрудник того же журнала. Говоря о Молинари и Безобразове, Щедрин иронизирует по адресу современных ему экономистов, которые готовы были любое положение вещей истолковывать как доказательство благополучия или даже расцвета.

Глава кончается походами «против просвещения» - для уничтожения «вольного духа». Эти новые войны Щедрин датирует 1790 годом, когда во Франции, «словно на смех, вспыхнула... революция». Эта датировка сделана, видимо, для отвода глаз. На самом деле здесь имеются в виду революционные события 1848 года - сперва во Франции, потом в Германии, а затем в соседних странах (Австрия, Чехия, Венгрия). Николай I решил вмешаться и воспрепятствовать распространению революционного движения: он вводит русские войска в Молдавию и Валахию, а затем организует большой поход в Венгрию. Вот эти-то походы и имеет в виду Щедрин, говоря о войнах Бородавкина «против просвещения».

Рассказывая о волнениях в Стрелецкой слободе, Щедрин, между прочим, говорит: «Даже сочинены были стихи, в которых автор добирался до градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ее поведении». К стихам о градоначальниковой родительнице Щедрин опять возвращается в конце рассказа о первой «войне за просвещение». Победив стрельцов, Бородавкин спрашивает: «Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей моей родительницы в стихах оскорбил?». Стрельцы позамялись: «неладно им показалось выдавать того, кто в горькие минуты жизни был их утешителем». В конце концов они выдают Федьку: «Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником». Бородавкин, поправив ему слегка челюсть, объявляет: «Так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен

489 -

сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне приносить!».

Последние слова наводят на мысль, что Щедрин имеет здесь в виду отношение Николая I к Пушкину. Когда Пушкин вернулся в 1826 году из ссылки, Николай I заявил ему: «Довольно ты подурачился, надеюсь теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором» .

Что касается стихов, оскорбивших память «родительницы» Бородавкина, то возможно, что Щедрин имеет в виду вольные стихи Пушкина о Екатерине II («Мне жаль великия жены... »), где есть следующие строки:

Старушка дряхлая жила
Приятно и довольно блудно,
Писала прозой, флоты жгла,
С Вольтером лучший друг была
И умерла, садясь на судно .

Стихи эти появились в печати позднее, чем написана была «История одного города», но вполне вероятно, что Щедрин знал о них от П. В. Анненкова, разбиравшего черновые бумаги Пушкина.

Заканчивая главу о «войнах за просвещение», Щедрин останавливается на вопросе о фантастичности некоторых рассказов летописца. «Возможно ли, - пишет Щедрин, - поверить истории об оловянных солдатиках, которые, будто бы, не только маршировали, но под конец даже налились кровью?». Отвечая на этот вопрос, Щедрин дает понять читателю, что за всей этой фантастикой стоят факты: «Бывают чудеса, - говорит он, - в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить довольно яркое реальное основание». Как бы обращаясь к будущим комментаторам «Истории одного города», Щедрин учит их, как надо расшифровывать все эти «чудеса», и приводит в пример сказку о бабе-яге: «Наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что баба-яга была не кто иное, как градоправительница или, пожалуй, посадница».

490 -

Эпоха увольнения от войн

Глава начинается некоторыми подробностями о градоначальнике Негодяеве. Под Негодяевым Щедрин разумеет, по-видимому, Павла I.

В «Описи градоначальникам» о нем сказано, что он - «бывый гатчинский истопник» и что он «размостил вымощенные предместниками его улицы». Это довольно прозрачные намеки на Павла I, который, стараясь уничтожить порядки, заведенные Екатериной II, разорил Царское Село и перенес свою резиденцию в Гатчину. Называя Негодяева «бывым истопником», Щедрин, очевидно, имеет в виду слухи о темном происхождении Павла.

В первоначальном тексте «Описи» Негодяеву было посвящено еще несколько строк, потом выброшенных: «Имел ноги, обращенные ступнями назад, вследствие чего, шедши однажды пешком в городовое правление, не токмо к цели своей не пришел, но, постепенно от оной удаляясь, едва совсем не убежал из пределов, как был изловлен на выгоне капитан-исправником и паки водворен в жительство» .

Негодяев, как было указано и в «Описи», сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцовым, Чарторыйским и Строгановым насчет конституции. Это опять намек на Павла I, который был убит в 1801 году приверженцами Александра I. Новосильцов, Чарторыйский и Строганов были тогда главными советниками Александра I, настаивавшими на предоставлении дворянам разных вольностей и на введении в России конституционных начал.

Глава «Эпоха увольнения от войн» начинается ироническим описанием того, что представляли собой эти якобы конституционные начала. Ирония Щедрина по поводу «теории учтивого обращения» имела совершенно злободневный смысл: разговоры о конституции продолжались и в эпоху Александра II.

Негодяева сменяет градоначальник Микаладзе. Описывая его отношение к подчиненным, Щедрин, по-видимому, изображает Александра I. Отмена строгой дисциплины, ласковость обращения, изящество манер, страсть к дамскому обществу - все это говорит в пользу такой догадки. В «Описи» о Микаладзе сказано, что он - черкашенин,

491 -

«потомок сладострастной княгини Тамары». Возможно, что это намек на происшедшее при Александре I присоединение к России Грузии (1801), Мингрелии (1803) и Имеретии (1810). «Сладострастная княгиня Тамара» - героиня лермонтовской баллады «Тамара»: Щедрин намекает этими словами на Екатерину II (бабушку Александра I), отличавшуюся крайней распущенностью.

В другом месте Щедрин сравнивает Микаладзе с римским полководцем Антонием, который вел изнеженную жизнь в Египте, подпав под чары царицы Клеопатры (см. трагедию Шекспира «Антоний и Клеопатра»). Это тоже намек на любовные похождения Александра I.

Отметим кстати, что в «Описи» сделана хронологическая ошибка: годом смерти Микаладзе поставлен 1814 год а в тексте - 1806 год. Ошибка эта произошла от перестановок, которые делал Щедрин, работая над рукописью.

На смену Микаладзе является градоначальник Беневоленский.

Здесь все, начиная с фамилии, совершенно ясно: Беневоленский - это М. М. Сперанский (1772-1839). «Sperare» по-латыни значит «надеяться»; «bene volens» - «желающий добра».

В биографии Беневоленского многое прямо совпадает с биографией Сперанского.

Окончив семинарию, Сперанский попал под покровительство знатных лиц и быстро сделал блестящую карьеру. Александр I, по рекомендации своих советников, привлек Сперанского к составлению нового законодательства и к преобразованию министерств. Кроме того, Сперанскому давались самые ответственные поручения дипломатического характера.

В годы 1808-1812 Сперанский принимал деятельное участие в составлении нового законодательства. Щедрин иронизирует над этой страстью Сперанского: он рассказывает, как Беневоленский еще в семинарии писал различные законы, а затем приводит его письмо к «известному другу» - не к Сперанскому ли? - спрашивает Щедрин и тем самым наводит читателя на мысль, что Беневоленский и есть Сперанский.

В первом издании «Истории одного города» было особое примечание, в котором Щедрин ссылался на переписку

492 -

Сперанского с Цейером, напечатанную в «Русском архиве» в 1870 году, и прямо указывал, что многие выражения этого письма «предвосхищены Беневоленским» .

Уже в юности, говорит Щедрин, было ясно, что из Беневоленского выйдет законодатель, - «вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон». Ликург и Дракон - древнегреческие законодатели. Ликург, по преданию, объездил много стран, наблюдал жизнь разных народов и, вернувшись, составил для своей страны (Спарты) новые законы; Дракон, живший в Афинах, прославился как составитель жестоких, кровавых законов. «Драконовы правила» -выражение, ставшее поговоркой.

В приложении к «Истории одного города» («Оправдательные документы») Щедрин приводит написанный Беневоленским «Устав о свойственном градоправителю добросердечии». Это пародия на законы, которые сочинял Сперанский.

Огорченный запрещением издавать собственные законы, градоначальник Беневоленский удаляется в дом купчихи Марфы Терентьевны Распоповой и сочиняет там проповеди. Здесь тоже использованы факты из жизни Сперанского. Проповеди он сочинял еще в семинарии (см. книгу М. Корфа «Жизнь графа Сперанского», СПб. 1861, которой пользовался Щедрин; ср. также изображение Сперанского в «Войне и мире» Толстого), а Марфа Терентьевна Распопова - это, по-видимому, та прачка Марфа Тихоновна, которая прислуживала Сперанскому, когда он, по окончании семинарии, служил в доме известного вельможи, князя Куракина. В биографии Сперанского, написанной Корфом, рассказывается: «Главная прачка в доме Куракиных, жена одного из поваров, усердно стирала незатейливое белье молодого секретаря, который, из благодарности, был восприемником одного из ее сыновей и в день крестин провел у нее целый вечер». Дочь Сперанского рассказывала, что «когда отец ее уже был на верху величия и в размолвке с князем Куракиным, самые убедительные записки княгини побывать у нее на минуту он

493 -

оставлял без ответа, а между тем по малейшему призыву этой бедной женщины, делившей с ним некогда горе и нужду... тотчас спешил к ней на помощь и утешение» .

В «Описи градоначальникам» сказано, что «в свободное от занятий время» Беневоленский переводил с латинского сочинения Фомы Кемпийского - средневекового мистического писателя. Его главное сочинение, «Подражание Христу», было особенно популярно среди масонов. Пьер Безухов (в «Войне и мире» Л. Толстого), вступив в масонское общество, читает эту книгу.

В той же «Описи» Щедрин, перечисляя заслуги Беневоленского, говорит, что он «предсказал гласные суды и земство». Это ирония по адресу либералов 60-х годов, видевших в установлении гласного судопроизводства (с адвокатами и присяжными заседателями) и в учреждении земства идеал гражданской свободы. Щедрин намекает на то, что эти нововведения не представляют собой ничего особенно нового по сравнению с законами, придуманными Сперанским для Александра I.

Деятельность Беневоленского кончается так же, как и блестящая карьера Сперанского: Беневоленский заподозрен в измене, в тайных сношениях с Наполеоном и отправлен в ссылку.

Беневоленского сменяет Прыщ - градоначальник с фаршированной головой. Из переписки Щедрина с Некрасовым видно, что рассказом о губернаторе с фаршированной головой началась работа над «Историей одного города»; рассказ этот был написан прежде, чем замысел «Истории» окончательно сложился.

В комментарии к «Органчику» было указано, что в первоначальной редакции «Органчик» назывался «Неслыханная колбаса» и представлял собой рассказ о губернаторе с фаршированной головой. Заменив фаршированную голову органчиком, Щедрин использовал первоначальный вариант для небольшого промежуточного эпизода в главе «Эпоха увольнения от войн».

В рассказе о губернаторе с фаршированной головой Щедрин не намекает ни на какое определенное лицо или факт, а дает сатирическое обобщение, относящееся ко всей российской администрации в целом. В письме к А. Н. Пыпину

494 -

Щедрин писал: «Я... могу каждое свое сочинение объяснить, против чего они направлены, и доказать, что они именно направлены против тех проявлений произвола и дикости, которые каждому честному человеку претят. Так, например, градоначальник с фаршированной головой означает не человека с фаршированной головой, но именно градоначальника, распоряжающегося судьбами многих тысяч людей. Это даже и не смех, а трагическое положение» (18 , 234-235).

Описывая благополучие глуповцев при Прыще, Щедрин сравнивает его с тем легендарным благополучием, которое будто бы было при древнерусском князе Олеге, когда Русь вела деятельную торговлю медом и воском с Византией. Этим сравнением Щедрин превращает самый рассказ о благополучии в иронию.

Поклонение мамоне и покаяние

Эта глава открывается большим вступлением, в котором подводятся некоторые итоги. Здесь речь идет уже не о градоначальниках, а о самих глуповцах, о «так называемой черни, которая и доселе, - пишет Щедрин, - считается стоящею как бы вне пределов истории». Иначе говоря, речь идет о русском народе, выносящем на себе весь гнет самодержавного режима. Размышления Щедрина о судьбах и поведении этого народа невеселые. Глуповцы, говорит он, «беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления... напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта картина не лестная, но иною она не может быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату кроме ошеломления». Это, в сущности, то самое, о чем Щедрин писал в своем «Письме в редакцию», говоря о двух понятиях слова «народ» (см. в комментарии к главе ). Как бы предвидя упреки критиков в «глумлении» над народом, Щедрин говорит о летописце: «Никакого преднамеренного глумления в рассказе его не замечается; напротив того, во многих местах заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым.

495 -

Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользу их устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны историка».

Защищая летописца, Щедрин указывает на сложные отношения между организованной и окрепшей «силой» (то есть самодержавной властью) и «рассыпавшимися по углам... людишками и сиротами». Побеждает, конечно, сила. Щедрин говорит дальше о целой «исторической школе», которая выросла на основе учения об этой силе. Здесь он имеет в виду «великодержавное» направление русской исторической науки, во главе с С. М. Соловьевым (см. комментарий к главе ).

Затем возобновляется портретная галерея градоначальников: Иванов, дю Шарио, Грустилов. Первые два до сих пор не объяснены, но есть основания думать, что Иванов и дю Шарио скрывают в себе намеки на Александра I и его эпоху. Так, например, при градоначальнике Иванове «страсть к законодательству приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные», сообщает Щедрин. Этой страстью отличалась именно эпоха Александра I.

Другое сообщение («о двух... вариантах» погибели Иванова) тоже ведет к Александру I: существовала легенда о том, что на самом деле Александр I не умер в 1825 году, а удалился и сделался старцем-отшельником.

В «Описи» имя Иванова - Никодим, что значит «победитель народов», - так называли Александра I после победы над французами.

Что касается дю Шарио, то следует тоже обратить внимание на его имя и отчество: Ангел Дорофеич. В придворных и великосветских кругах Александра I называли «ангел», «наш ангел». Имя «Дорофей» - значит «богоданный, благословенный»; так тоже называли Александра I.

Но есть и другие указания на то, что в лице Иванова и дю Шарио Щедрин изобразил Александра I. Недаром Щедрин говорит о взятии Парижа, о водворении «врага человечества» (то есть Наполеона) на остров св. Елены - все эти события произошли в царствование Александра I.

Дю Шарио, как сообщает Щедрин, начал объяснять глуповцам права человека, а кончил тем, что объяснил права Бурбонов. Бурбоны - династия французских королей, низвергнутая Великой французской революцией 1789 года (казнь Людовика XVI). После падения Наполеона

496 -

I эта династия заявила о своих «правах» на престол и ненадолго вернула себе власть, не без содействия Александра I.

Щедрин сообщает, что искусству петь гривуазные (то есть скабрезные) песенки дю Шарио научился у графа д’Артуа, который стал впоследствии французским королем Карлом X. Этот Карл X, брат Людовика XVI, и был последним из династии Бурбонов: в 1824 году он, при помощи Александра I, вступил на престол, а в 1830 году принужден был отречься.

Впоследствии слово «бурбон» стало употребляться в России как ругательное: бурбонами называли грубых офицеров, жандармов, чиновников и т. д. Щедрин, говоря о «правах бурбонов», имеет в виду, вероятно, оба значения этого слова.

Во время градоначальничества дю Шарио глуповцы впали в «бесстыжее неистовство»; стали поклоняться древнеславянским языческим богам: Перуну - богу грома, Яриле - богу солнца и Волосу - богу скота.

Иронизируя над увлечением славянскими древностями, характерным для славянофилов, Щедрин рассказывает, что некий расстрига Кузьма выкрикивал что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы «Рогнеда». Л. В. Аверкиев - славянофильствующий драматург 60-х годов, написавший либретто к опере Серова «Рогнеда».

Затем начинается характеристика Эраста Грустилова, в лице которого выведен, несомненно, Александр I. Имя «Эраст» взято Щедриным из повести Карамзина «Бедная Лиза» (см. в указание - «друг Карамзина»). Сочетание этого имени (по-гречески оно значит «любовник») с фамилией Грустилов дает общую характеристику Александра I, подробно развитую в этой главе и сформулированную вначале: «Меланхолический вид (предтеча будущего мистицизма) прикрывал в нем много наклонностей несомненно порочных».

Затаенное сластолюбие, изнеженность, «милая непристойность» языка, «поклонение Киприде» (то есть богине любви Венере), тунеядство - все это характеризует придворные нравы в начале царствования Александра I. Иллюстрируя эти нравы, Щедрин говорит, что Грустилов написал мифологическую повесть о Сатурне и Венере. (Согласно мифологическому преданию, Сатурн пожирал своих собственных детей.) Глуповские критики сравнивали эту

497 -

повесть с произведениями Апулея и Парни. Апулей - древнеримский эротический писатель; Парни (1753-1814) - французский поэт, автор чувствительных стихотворений, которыми увлекались в России в начале XIX века.

Очень прозрачным намеком на Александра I является также упоминание об «известной тогда красавице Наталье Кирилловне де Помпадур». Наталья Кирилловна - имя последней жены царя Алексея Михайловича, Нарышкиной, матери Петра I. Маркиза де Помпадур - любовница французского короля Людовика XV (XVIII век). Придуманное Щедриным сочетание - «Наталья Кирилловна де Помпадур» - расшифровывается: речь идет о любовнице Александра I - Марье Антоновне Нарышкиной.

Затем появляется Пфейферша - и начинается подробный рассказ о внезапном «обновлении» Грустилова и его повороте к аскетизму и мистицизму. Все это - карикатура на вторую половину царствования Александра I, отличавшуюся страшным мракобесием и борьбой с малейшим проявлением свободного духа.

В лице Пфейферши изображены знаменитые «мистические дамы» - баронесса Крюденер и Татаринова. В эпилоге «Войны и мира» Л. Толстого Денисов с возмущением рассказывает о том, что делается в Петербурге: «Прежде немцем надо было быть, теперь надо плясать с Татариновой и m-me Крюднер... Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта. Он бы всю дурь повыбил». Пьер прибавляет: «Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не входит. Он весь предан этому мистицизму... Он ищет только спокойствия, и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi , которые рубят и душат все сплеча: Магницкий, Аракчеев... ».

Парамоша Щедрина и есть этот самый ханжа Магницкий, начавший свою карьеру около Сперанского, а затем снискавший себе расположение Аракчеева. В 1819 году Магницкий был назначен членом главного правления училищ, а потом - попечителем Казанского округа. Он настаивал на уничтожении преподавания философских наук, развращающих юношество, и в конце концов совершенно разгромил Казанский университет.

Но, как всегда у Щедрина, Парамоша - лицо собирательное.

498 -

Появление разных «юродивых», «блаженных» и «пророков», добиравшихся иногда до самых высших сфер, - факт, характерный для всей истории царской России, вплоть до ее конца (Распутин). Парамоша - не только Магницкий, но и знаменитый архимандрит Фотий, пользовавшийся большим влиянием при дворе Александра I. Он выставлял себя каким-то воинствующим орудием промысла, посланным для борьбы с духами злобы, изрекал загадочные пророчества, говорил о своих видениях и пр. Главным его делом была борьба с представителями мистических, антицерковных партий.

Но и этого мало. В лице Парамоши изображен очень популярный в Москве юродивый и прорицатель Иван Яковлевич Корейша (умер в 1861 году). Долгое время он провел в больнице умалишенных, куда к нему приходили за советами. В конце концов он приобрел такую известность, что к нему стали обращаться многие представители высшей власти, светские дамы и пр. Он бормотал несвязные фразы, часто повторяя: «Без працы не бенды кололацы» - искаженную польскую поговорку, означающую: «Без труда не будет калачей».

Парамоша Щедрина ведет себя с Грустиловым очень развязно - корчится, икает, а Грустилов, по совету Пфейферши, низко ему кланяется. Это тоже напоминает Корейшу, который, по рассказам, позволял себе грубые и циничные выходки, а над входом повесил объявление, что он принимает только тех, кто соглашается вползти к нему на коленях.

Сам Щедрин заявил в письме к А. Н. Пыпину, что «Парамоша совсем не Магницкий только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой, и даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы» (18 , 234). Д. А. Толстой - министр народного просвещения в 60-х годах, прославившийся насаждением «классического образования» как метода борьбы с распространением вольных идей. Щедрин изобразил его в карикатурном виде (под фамилией Твэрдоонто) в книге «За рубежом» (1800).

Партия, во главе которой стояли Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой целую толпу нищих и калек, - это и есть «известная партия» мракобесов, особенно развернувшая свою деятельность в последние годы царствования Александра I. К этим годам и относится борьба этой «фотиевско-аракчеевской»

499 -

партии не только с проявлениями вольного духа, но и с теми антицерковными учениями религиозно-философского характера, которые распространились в аристократической среде («Библейское общество»).

Щедрин рассказывает характерную историю учителя каллиграфии Линкина, который стал проповедовать, что мир не мог быть сотворен в шесть дней, что у лягушки имеется душа и т. п. Линкин - это академик А. Ф. Лабзин, известный автор мистических сочинений, подвергшийся преследованиям со стороны архимандрита Фотия и сосланный в 1821 году. Об этом Лабзине Щедрин сам упоминает, говоря о сношениях Пфейферши «со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени».

Глава кончается описанием мистических «радений» и «восхищений», которым предавался «глуповский бомонд», глуповская аристократия. На этих собраниях читаются, между прочим, критические статьи Н. Страхова: новый «анахронизм», намекающий на то, что здесь имеется в виду эпоха не только Александра I, но и Александра II. Н. Н. Страхов - современный Щедрину философ, критик и публицист, выступавший против материалистических теорий и развивавший религиозно-философские и мистические учения славянофилов.

Подтверждение покаяния. Заключение

Предыдущая глава заканчивается появлением некоего штаб-офицера, когда-то оскорбленного оказанным ему пренебрежением. Он разгоняет скопище глуповцев, вместе с Грустиловым предававшихся мистическим «восхищениям», и становится градоначальником. Уже современники Щедрина отгадали, что в лице этого ужасного «идиота» Угрюм-Бурчеева Щедрин описал знаменитого временщика Аракчеева (1769-1834), отстраненного Павлом I и заново выдвинувшегося при Александре I. Даже внешность Угрюм-Бурчеева точно совпадает с внешностью Аракчеева: в мемуарах всегда говорится о коротких и густых, как щетка, волосах Аракчеева, о впалых, серых, мутных глазах, о сухощавой и жилистой фигуре, о плотно сжатых губах. «Большая обезьяна в мундире», как выражается один мемуарист.

500 -

Рассказ о том, как некий начальник встревожился мыслью, что его никто не любит, и как Угрюм-Бурчеев доказал свою любовь, является намеком на действительный факт. Павел I в последние дни своего царствования (он был убит придворными, во главе с графом Паленом, 11 марта 1801 года) стал чувствовать недоверие к окружающим его лицам и послал за Аракчеевым. Вечером 11 марта Аракчеев подъехал к петербургской заставе, но был задержан при въезде в столицу по приказанию Палена.

Все дальнейшее описание деятельности Угрюм-Бурчеева представляет собой сатиру на организацию так называемых военных поселений, предпринятую Аракчеевым по требованию Александра I. В основе этой организации лежала мысль об использовании армии в мирное время. Эта армия должна была состоять из казенных крестьян и служить надежным оплотом против революционных движений. Эта «нивеляторская» (то есть уравнительная) идея и осуществлялась Аракчеевым, которому Александр I заявил, что он выложит всю дорогу от Петербурга до Новгорода человеческими трупами, но добьется, чтобы военные поселения были устроены.

Описывая устройство этих поселений, Щедрин развертывает символическую картину борьбы упрямого «идиота» со стихией, с природой, которая в конце концов остается победительницей.

Вторая часть главы описывает историю «глуповского либерализма».

Уже в прежних своих произведениях («Сатиры в прозе», «Помпадуры и помпадурши») Щедрин неоднократно и очень едко смеялся над русским либерализмом, особенно развившимся в годы «освобождения» крестьян от крепостного права. Он разоблачал лицемерие, трусость и беспринципность либералов. В «Истории одного города» дана своего рода хроника этого либерализма - начиная от Семена Козыря, действовавшего в эпоху шести градоначальниц, и его сына Ионки, пострадавшего при Бородавкине, и кончая дворянским сыном Ивашкой Фарафонтьевым, тридцатью тремя философами, дворянским сыном Алешкой Беспятовым и учителем Линкиным (см. ). В этом нарочито затуманенном и спутанном «мартирологе» (мученическом списке) глуповского либерализма изображены движения XVIII-XIX веков - в том числе, вероятно,

501 -

и восстание декабристов, к попыткам которых свергнуть самодержавие без опоры на организованные массы Щедрин относился тоже иронически.

К этому списку присоединены и «знаменитейшие философы» Фунич и Мерзицкий, под которыми подразумеваются Рунич и Магницкий - самые реакционные деятели александровской эпохи, боровшиеся против народного образования. Рунич, будучи попечителем Петербургского округа, усмотрел в лекциях некоторых профессоров «противухристианскую проповедь» и вредные для монархической власти идеи. По его требованию эти профессора были привлечены к суду и удалены из университета. О Магницком было сказано выше, в комментарии к предыдущей главе. В 1826 году, при Николае I, и Рунич и Магницкий были сняты со своих должностей. Говоря о том, что эти два «философа» чуть не попались впросак, Щедрин имеет в виду, очевидно, их борьбу с мистическими учениями в александровскую эпоху, когда сам Александр I увлекался этими учениями и принимал участие в великосветских мистических обществах.

При Угрюм-Бурчееве либерализм прекратился. Город Глупов был переименован в город Непреклонск. Угрюм-бурчеевская эпоха уже переходит в николаевскую, когда «история прекратила течение свое» и «литературная деятельность перестала быть доступною даже для архивариусов».

В «Описи градоначальникам» после Угрюм-Бурчеева стоит Архистратиг Стратилатович Перехват-Залихватский. Это, несомненно. Николай I. В отдельном издании «Истории одного города» о Перехват-Залихватском сказано очень мало; в журнальном тексте он был описан гораздо подробнее: «Прозван был от глуповцев «Молодцом» и действительно был оным. Имел понятие о конституции. Все возмущения усмирил, все недоимки собрал, все улицы замостил и ходатайствовал об основании кадетского корпуса, в чем и успел. Ездил по городу, имея в руках нагайку, и любил, чтобы у обывателей были лица веселые. Предусмотрел 1812 год. Спал под открытым небом, имея в головах булыжник, курил махорку и питался кониною. Спалил до шестидесяти деревень и во время вояжей порол ямщиков без всякого ослабления. Утверждал, что он отец своей матери. Вновь изгнал из употребления горчицу, лавровый лист и прованское масло и изобрел игру в бабки.

502 -

Хотя наукам не покровительствовал, но охотно занимался стратегическими сочинениями и оставил после себя многие трактаты. Явил собой второй пример градоначальника, умершего на экзекуции (1809 г.)» .

«История одного города» заканчивается «Оправдательными документами», в которых пародируются идеи и стиль царских уставов, проектов, законов и распоряжений.

В заключение комментария укажем еще раз, что «История одного города» до сих пор совершенно не изучена, а потому нам приходилось часто строить предположительные или даже спорные догадки и сопровождать их оговорками. Полное и достаточно убедительное научное комментирование «Истории одного города» - одна из самых очередных задач современного литературоведения. П. Анненков в 1880 году писал Салтыкову-Щедрину: «Мне кажется, что одни комментарии к Вашим рассказам могли бы составить порядочную репутацию человеку, который бы за них умело взялся» (19, Ред.

«Отечественные записки», 1869, № 1, стр. 286.

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
История одного города

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения. Содержание «Летописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д. Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина – распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского – неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором – трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем – возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых – и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.1
Нестомчивость – выносливость.

Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами2
Архивариус – чиновник, ведающий архивом.

И обнимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: «об административном всех градоначальников единомыслии», «о благовидной градоначальников наружности», «о спасительности усмирений (с картинками)», «мысли при взыскании недоимок», «превратное течение времени» и, наконец, довольно объемистая диссертация «о строгости». Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».

Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом – как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.

Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ ОТ ПОСЛЕДНЕГО АРХИВАРИУСА-ЛЕТОПИСЦА3
«Обращение» это помещается здесь дострочно словами самого «Летописца». Издатель позволил себе наблюсти только за тем, чтобы права буквы «ять» не были слишком бесцеремонно нарушены. – Прим. издателя .

Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие, окажемся в сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие,4
Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц, не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений. Но страннее всего, что он был незнаком даже со стихами Державина:
Калигула! твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате:
Сияют добрые дела! – Прим. издателя .

И только у себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.

Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь,5
Весь – селение, деревня.

– и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет и не иметь не может. Взгляни на первую лужу – и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо – и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону – и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе6
Горе́ (церковно-славянск.) – к небу.

Устремляющаяся, или же стремящееся до́ лу7
До́ лу (церковно-славянск.) – вниз, к земле.

Брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять… О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́ пно8
Ку́ пно – вместе, совместно.

С троими моими предшественниками, неумытными9
Неумы́ тный – неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» – пошлина).

Устами воспеть хвалу славных оных Неронов,10
Опять та же прискорбная ошибка. – Прим. издателя .

Кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.

Сие намерение есть изобразить преемственно градоначальников, в город Глупов от российского правительства в разное время поставленных. Но, предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не раз вопрошал себя: по силам ли будет мне сие бремя? Много видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники. Сие трогательное соответствие само по себе уже столь дивно, что не малое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий?

Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

В сем виде взятая, задача делается доступною даже смиреннейшему из смиренных, потому что он изображает собой лишь скудельный сосуд,11
Скудельный сосуд – глиняный сосуд (от «скудель» – глина), в переносном значении – непрочный, слабый, бедный.

В котором замыкается разлитое повсюду в изобилии славословие. И чем тот сосуд скудельнее, тем краше и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая славословная влага. А скудельный сосуд про себя скажет: вот и я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержания два рубля медных в месяц!

Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас – благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас – начальники.

И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу слава и разглагольствию моему конец.

О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГЛУПОВЦЕВ

«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».12
Очевидно, летописец подражает здесь «Слову о полку Игореве»: «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслью по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы». И далее: «О Бояне!! соловию старого времени! Абы ты сии пълки ущекотал» и т. д. – Прим. издателя .

Так начинает свой рассказ летописец и затем, сказав несколько слов в похвалу своей скромности, продолжает:

Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычки «тяпать» головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадется – об стену тяпают; богу молиться начнут – об пол тяпают. По соседству с головотяпами жило множество независимых племен, но только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные головы слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи. Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали между собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест». Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в то же время гордились тем, что радушны и гостеприимны. Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает. «Хитро это они сделали, – говорит летописец, – знали, что головы у них на плечах растут крепкие, – вот и предложили».

И действительно, как только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с божью помощью, перетяпали. Первые уступили слепороды и рукосуи; больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие. Чтобы одолеть последних, вынуждены были даже прибегнуть к хитрости. А именно: в день битвы, когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные в успешном исходе своего дела, прибегли к колдовству: пустили на кособрюхих солнышко. Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.

Однако кособрюхие не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить не изловили, и только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную.

Собрав воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Истории этого устройства летописец подробно не излагает, а приводит из нее лишь отдельные эпизоды. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте13
Соложёное тесто – сладковатое тесто из солода (солод – слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).

Утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.

Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.

– Он нам все мигом предоставит, – говорил старец Добромысл, – он и солдатов у нас наделает, и острог какой следовает выстроит! Айда, ребята!

Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.

– Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? – вопросил князь посланных.

– Мы головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих – и тех шапками закидали! – хвастали головотяпы.

– А что вы еще сделали?

– Да вот комара за семь верст ловили, – начали было головотяпы, и вдруг им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели они друг на дружку и прыснули.

– А ведь это ты, Пётра, комара-то ловить ходил! – насмехался Ивашка.

– Нет, не я! у тебя он и на носу-то сидел!

Тогда князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не покидают, сильно распалился и начал учить их жезлом.

– Глупые вы, глупые! – сказал он, – не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, – и тот будет володеть вами.

Сказавши это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов от себя с честию.

Задумались головотяпы над словами князя; всю дорогу шли и все думали.

– За что он нас раскостил? – говорили одни, – мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!

Но в то же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.

– Что же! – возражали они, – нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!

– И то правда, – согласились прочие.

Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели… Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.

Шли они по ровному месту три года и три дня, и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.

– Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать, чтобы не было его в свете глупее? – взмолились головотяпы.

– Знаю, есть такой, – отвечал рукосуй, – вот идите прямо через болото, как раз тут.

Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь – да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!

– Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? – молвил князь, жуя пряники.

– Мы головотяпы! нет нас народа мудрее и храбрее! Мы гущеедов – и тех победили! – хвастались головотяпы.

– Что же вы еще сделали?

– Мы щуку с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили… – начали было перечислять головотяпы, но князь не захотел и слушать их.

– Я уж на что глуп, – сказал он, – а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, – и тот будет володеть вами!

И, наказав жезлом, отпустил с честию.

Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого князя глупее – ан он умный! Однако воротились домой и опять стали сами собой устраиваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть лазили. И все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил всех Пётра Комар.

– Есть у меня, – сказал он, – друг-приятель, по прозванью вор-новото́ р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!

С таким убеждением высказал он это, что головотяпы послушались и призвали новото́ ра-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын да деньгу,14
Алтын да деньга – старинные монеты: алтын в 6 денег, или в 3 копейки (ср. пятиалтынный – 15 коп.), деньга – полкопейки.

Головотяпы же давали грош15
Грош – старинная монета в 2 копейки, позднее – полкопейки.

Да животы свои в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.

– Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! – говорили головотяпы новотору-вору. – На что нам мудрого-то, ну его к ляду!

И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку, а посередь той поляночки князь сидит.

Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.

– Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были – и те не пошли! – напустились головотяпы на новотора-вора.

– Ни́ што! обладим! – молвил вор-новотор, – дай срок, я глаз на глаз с ним слово перемолвлю.

Видят головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал, а на попятный уж не смеют.

– Это, брат, не то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? – гуторят они меж собой.

А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что – не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».

Наконец и для них настал черед встать перед ясные очи его княжеской светлости.

– Что вы за люди? и зачем ко мне пожаловали? – обратился к ним князь.

– Мы головотяпы! нет нас народа храбрее, – начали было головотяпы, но вдруг смутились.

– Слыхал, господа головотяпы! – усмехнулся князь («и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!» – замечает летописец), – весьма слыхал! И о том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали – довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?

– А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж себя убивств чинили, много друг дружке разорений и наругательств делали, а все правды у нас нет. Иди и володей нами!

– А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей братьев моих с поклоном были?

– А были мы у одного князя глупого да у другого князя глупого ж – и те володеть нами не похотели!

– Ладно. Володеть вами я желаю, – сказал князь, – а чтоб идти к вам жить – не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!

Понурили головотяпы головы и сказали:

– И будете вы платить мне дани многие, – продолжал князь, – у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну – и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!

– Так! – отвечали головотяпы.

– И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех – казнить.

– Так! – отвечали головотяпы.

– А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.

– Так! – отвечали головотяпы.

Затем приказал князь обнести послов водкою, да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию.

Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» – свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» – говорили они. И еще говорили: «Та́ кали мы, та́ кали, да и прота́ кали!» Один же из них, взяв гусли, запел:

Не шуми, мати зелена дубровушка!
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед грозного судью, самого царя…

Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, – говорит летописец, – старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни:

Я за то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною… -

то все пали ниц и зарыдали.

Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», – прибавляет летописец.

Но вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усмирением их он надеялся и милость князя себе снискать, и собрать хабару16
Хабара́ – барыши, взятка.

С бунтующих. И начал он донимать глуповцев всякими неправдами и действительно не в долгом времени возжег бунты. Взбунтовались сперва заугольники, а потом сычужники. Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то есть у заугольников ел палтусину,17
Па́ лтусина – мясо беломорской рыбы палтуса.

У сычужников – сычуги.18
Сычу́ г – кушанье, приготовленное из коровьего желудка.

И получил от князя похвалу великую. Вскоре, однако, он до того проворовался, что слухи об его несытом воровстве дошли даже до князя. Распалился князь крепко и послал неверному рабу петлю. Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.

После новотора-вора пришел «заместь князя» одоевец, тот самый, который «на грош постных яиц купил». Но и он догадался, что без бунтов ему не жизнь, и тоже стал донимать. Поднялись кособрюхие, калашники, соломатники – все отстаивали старину да права свои. Одоевец пошел против бунтовщиков и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых и губошлепов. Услыхал князь бестолковую пальбу бестолкового одоевца и долго терпел, но напоследок не стерпел: вышел против бунтовщиков собственною персоною и, перепалив всех до единого, возвратился восвояси. Затем вырвал у одоевца ноздрю и послал его править на Вятку.

– Посылал я сущего вора – оказался вор, – печаловался при этом князь, – посылал одоевца по прозванию «продай на грош постных яиц» – и тот оказался вор же. Кого пошлю ныне?

Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли – на том основании, что «Орел да Кромы – первые воры», – или шуянину – на том основании, что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов». Но едва прибыл орловец на место, как встали бунтом старичане и вместо воеводы встретили с хлебом с солью петуха. Поехал к ним орловец, надеясь в Старице стерлядями полакомиться, но нашел, что там «только грязи довольно». Тогда он Старицу сжег, а жен и дев старицких отдал самому себе на поругание. «Князь же, уведав о том, урезал ему язык».

Затем князь еще раз попробовал послать «вора попроще» и в этих соображениях выбрал калязинца, который «свинью за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «убив их, сжег».

Тогда князь выпучил глаза и воскликнул:

– Несть глупости горшия,19
Горшая (церковно-славянск.) – более горькая, худшая.

Яко глупость!

«И прибых собственною персоною в Глупов и возопи:

– Запорю!»

С этим словом начались исторические времена.