На Севере. Онлайн чтение книги Г.Г. На Севере Ледяные брызги подскакивали на бортах гранитной

В прошлом году мы рассказали о научно-спортивной экспедиции Восточно-Казахстанского обкома комсомола, участники которой пешком пересекли две грандиозные пустыни нашей страны — Кызылкум и Каракумы. Недавно экспедиция закончила новый маршрут, и он опять был необычен: на надувных лодках через Аральское море. Наконец, когда материал об этом смелом путешествии готовился к печати, ребята совершили сверхмарафонский лыжный пробег Усть-Каменогорск — Москва длиной 4500 километров.

На лодке через Аральское море? Но, простите, это безумие! Нет, нет, это невозможно, поверьте мне. Думаете, раз на карте Арал, как большое озеро, — значит, он и в самом деле такой. Совсем наоборот. Это бурное море. Особенно сейчас, осенью. Наши рыбаки и то боятся уходить теперь далеко от берега...

Она остановилась, чтобы перевести дух, и я, воспользовавшись паузой, повторил:

— Факт остается фактом: мои друзья десять дней назад отошли от причала в Аральске и на семи резиновых лодках вышли в открытое море. По расчетам, сегодня они должны быть у вас.

Она вновь укоризненно и недоверчиво покачала головой:

— Вся моя жизнь прошла тут, на этих берегах. Отец у меня рыбак, сама не раз в море выходила, но такого слышать не приходилось. А всякое бывало. Вот несколько лет назад в эту пору штормом перевернуло у нас пароход «Верный». А вы говорите, на резиновых лодках... Как бы беды не случилось, вот что. Надо предупредить рыбаков.

В глазах секретаря Муйнакского райкома партии Дамен Кожахметовой явно читалась тревога. Странно, но я беспокоился куда меньше. Может быть, оттого, что в кармане держал последнюю радиограмму, полученную вчера с моря: «У нас все нормально. До берега 30 миль. Рассчитываем на скорый финиш. Начальник экспедиции Диденко».

Я вышел из райкома На выгоревшем за лето бледно-голубом небе нежарко сияло октябрьское солнце. Невдалеке, за песчаными дюнами, серебрилось море с черточками кораблей у горизонта. Мимо неторопливо трусил верхом на ишаке старик в огромной папахе. Все было, как вчера, и позавчера, и сто лет назад. Я остановился и подумал, что для людей, которые здесь живут, поступок этих парней, на веслах пересекающих Аральское море, выглядит, видимо, чрезвычайно безрассудным и нелепым. И вправду, зачем переплывать море на утлой лодке, если это можно сделать на комфортабельном пароходе? Логика, ну просто убийственная, это верно...

Я невольно поежился, вспомнив, как несколько дней назад на большом и быстроходном катере вышел из Аральска, пытаясь догнать участников экспедиции. Сначала все шло хорошо. Мы мчались по синему морю, и берег быстро превращался в ничто — таял в голубой дымке. Ветер ударил внезапно. Катер словно споткнулся раз, второй, стал круто заваливаться с борта на борт, и капитан виновато пожал плечами. Штурвал он уже переложил на обратный курс. С трудом мы успели укрыться в гавани. Грянул шторм...

Я стоял на песке недалеко от воды и всматривался в морскую даль. Уже перевалило за полдень, а лодок все не было видно. Я нащупал в кармане смятую бумажку с текстом радиограммы...

Итак, еще одно путешествие. Опять, как и во время экспедиции по пустыням в 1972 году, во главе группы — Владимир Диденко. Я провожаю в дорогу метеоролога экспедиции Володю Козлова, штурмана Сережу Волкова, радистов Мишу Сулейменова и Толю Ефремова, комсорга Пашу Фадеева, журналиста Эдика Кривобокова. Остальные семь человек — новички, но все они опытные, сильные ребята; на таких можно положиться.

Перед стартом Диденко был в Москве и заходил к В. Г. Воловичу — известному исследователю, изучающему вопросы выживаемости человека в условиях крайне неблагоприятной среды. Вместе они уточнили последние детали научного эксперимента, каким одновременно являлась эта уникальная экспедиция. Часть эксперимента, который был тщательнейшим образом разработан учеными института медико-биологических проблем, сводилась к тому, что все участники, разбившись в море на три группы, потребляли разное количество пищи и пресной воды. Так, четверым парням из первой группы на сутки полагалось по 500 граммов воды и 350 граммов карамели. Рацион второй группы отличался лишь тем, что воды там разрешалось пить на 300 граммов больше. Остальные пять человек составляли контрольную группу, которая служила как бы «фоном» исследования — эти счастливцы питались по обычной норме: колбаса, сыр, хлеб, консервы, сахар, вода. Всем участникам экспедиции в неограниченных количествах разрешалось есть в сыром виде пойманную рыбу. Забегая вперед, замечу, что рыбу, увы, никто так и не поймал...

Кроме того, медики, как и в прошлом году, исследовали динамику психологической совместимости, влияние стрессовых ситуаций на функции организма. По сути дела, ребята добровольно избрали участь потерпевших кораблекрушение. Однако, оказавшись в столь необычной ситуации, они хотели не просто «спастись», но и заодно извлечь максимальную пользу для тех, кто вдруг окажется за бортом не по своей воле.

— Отплывая из Аральска, мы не ожидали, что провожающих будет так много, — рассказывает преподаватель словесник из Усть-Каменогорска Павел Фадеев. — Весь берег усыпали люди. Ораторы говорили речи. Оркестр грянул марш. Мы взялись за весла. Берег с толпой, с причалами, с белыми домами медленно уплывал назад. Люди махали нам руками и кричали: «Счастливого плавания!»

Врач объявил: «Выходим в море — последний раз напьемся воды и начинаем эксперимент».

Море встретило нас почти полным штилем. Грести было легко. Позади остались сотни километров, пройденных по Амударье, — это был предварительный этап путешествия, и он сослужил всем нам хорошую службу. Давно прошли первые мозоли, набитые веслами. Мы проверили свои лодки (и — что самое главное — поверили в них). Испытали навигационные приборы и радиосвязь.

К полудню я уже порядком устал. Захотелось пить. Да и подкрепиться было бы нехудо. Беспрерывная работа на веслах, что ни говорите, развивает зверский аппетит. «Контрольники» подплыли друг к другу, сбились в кучу, извлекли из прорезиненных мешков свои запасы и демонстративно принялись их уминать. А нам каково! Я был во второй группе. Сделал экономный глоток из фляжки, положил в рот несколько карамелек. Подумал: сколько же дней можно держаться на таком скудном пайке?

Сайд Фазылов, наш кинооператор, кричит из своей лодки: «Меняю запах хлеба на рыбу, которую вы поймаете!» Володя Козлов поддержал шутку: «Меняю сегодняшний паек на попутный ветер».

Да, ветер... Он появился, но на беду — встречный.

Ветер будто издевался над нами, — продолжает рассказ метеоролог экспедиции, Владимир Козлов. — По всем прогнозам давно пора было бы задуть северному попутному, а он все бил в лицо и сильно замедлял наше продвижение. Ведь мы рассчитывали на паруса...

К вечеру резко похолодало. Я отбыл свою трехчасовую вахту и передал весла напарнику — Мише Сулейменову. Скорчившись на носу, попытался задремать. Но мешали плеск волн и холод. Это потом, дня через два, я буду даже при сильном волнении спать как убитый. А тогда, в тот первый вечер, не спалось.

Ночь легла на море бесшумно и быстро. Далеко-далеко на юге, за кормой, мерцали огоньки Аральска. Командир отдал приказ: лодкам сошвартоваться, экипажам спать. Мы соединили свои «корабли» в один большой плот и улеглись. Лодки трутся резиновыми боками друг о друга, скрипят, стонут. На душе тревожно. Только задремал — треск, как выстрел. И истошный крик: «Лопнула веревка!» Невероятно, но факт: прочнейшая капроновая веревка порвалась, как гнилая нить. Волны моментально разбросали нас в разные стороны. Хорошо, луна была, все-таки какая-то видимость... Снова собрались вместе. Ветер все сильнее, волны круче. Холодно, неуютно...

— И я решил, что самое лучшее в этом положении — сесть за весла и продолжать движение по маршруту, — говорит Диденко. — Так и сделали. С этой минуты наше плавание стало круглосуточным. Пассивного дрейфа больше не допускали ни разу. Один спит — другой гребет. Так, чередуясь десять дней и ночей, по двадцать четыре часа работая веслами, мы и пересекли Аральское море.

В этом смысле наш эксперимент уникален, даже в мировой практике он не имеет прецедента. Его вторая особенность — многочисленный состав участников. Все-таки четырнадцать человек для такого сложного маршрута — это кое-что значит. Ведь Арал — нешуточное море. Вот что говорится о нем в официальном справочнике: «Для климата Западного Приаралья характерны штормовые ветры, особенно частые в октябре — декабре... Волны характеризуются малой величиной и большой крутизной, развиваются они внезапно. Судоводителям на Арале нужно быть всегда готовым к плаванию в условиях бурного моря».

К утру ветер переменил направление — он стал попутным и немного стих. Я извлек из плотно закупоренного радиозонда (в них у нас хранились все вещи, которые боялись влаги) прорезиненный мешочек с дневником. По условиям эксперимента дневники полагалось в обязательном порядке вести всем участникам экспедиции. Ох, и недобрыми словами вспоминали мы медиков, когда приходилось делать записи! Лодки качаются, летят брызги, окоченевшие пальцы плохо держат карандаш — какой тут дневник...

«Что же записать? — думаю я. — Может быть, о море? Какой необыкновенный простор! Это можно сравнить только с необъятной ширью Арктики. Но полярное безмолвие давит — я не раз замечал это. А на море хочется петь...»

— Начальник у нас двужильный, — улыбается врач экспедиции Рудольф Гецель. — Лично мне петь не хотелось, а ведь в отличие от Володи я был на полном пайке. До песен ли? Холод собачий, ледяные брызги в лицо, весла от усталости выпадают из рук, голова кружится... От однообразной, изнурительной работы тупеешь. Настроение скверное. А впереди еще сотни миль, штормы и лишения. Терпи, доктор...

Я никогда не был на море. Ни разу. Сначала я опасался, выдержат ли лодки. После Амударьи пришла уверенность: выдержат. Но вот первый хороший шторм. Я чуть-чуть замешкался с веслами, лодка встала на дыбы, сердце ушло куда-то под горло... Словом, одной хорошей волной всю мою уверенность вышибло начисто. Да-а, шторм. Неплохое развлечение для любителей острых ощущений. Лодки то взлетают на гребнях волн, то проваливаются куда-то в пучину. Все мокрые с ног до головы, но весла никто из рук не выпускает.

В мои обязанности входило проводить комплекс медицинских наблюдений по специальной схеме. Это, во-первых, ежедневный сбор анализов. Во-вторых, измерение давления, пульса, термометрия. В-третьих, каждое утро я пристаю ко всем с одними и теми же вопросами: общее самочувствие, настроение, аппетит, сои, сновидения, жалобы, состояние кожных покровов, полости рта и прочее, и прочее. Ребята нетерпеливо исповедуются мне, а я их ответы тщательно записываю. «Сновидения?» — спрашиваю я у Диденко. «Какие там сны, — раздраженно отвечает он, — я всю ночь глаз так и не сомкнул». — «Желания?» — спрашиваю я. «Чтобы всегда дул попутный ветер», — отвечает Володя. «Хочется согреться» — это Сайд Фазылов. «Пить, пить и пить!» — Саша Антоненко. «Я бы сейчас охотно съел плов, суп-лапшу, помидоры, выпил сухого вина», — отвечает на мою анкету Паша Фадеев. «Быстрее бы почувствовать под ногами твердую землю», — Иван Волков. «Полное безразличие», — вяло машет рукой Егоров.

Особенно плохо я спал в третью ночь. Что-то меня тревожило, угнетало. Утром выяснилось: серьезно больны Кривобоков и Лобанов — оба из второй группы. Парней знобит, у обоих сильно поднялась температура. Простуда особенно страшна, если сильно ослаб организм. Принимаю решение: снять больных с эксперимента, то есть перевести ребят на полноценный паек. От весел нашим больным тоже надо пока воздержаться — пусть отдохнут...

— Утром на пятый день я проснулся и был буквально ошеломлен видом своих спутников. Понурые, усталые, худые, бледные... Я полез за кинокамерой. Это надо было снимать. В обыденной жизни такое не увидеть, — вспоминает кинооператор Сайд Фазылов. — Ребята автоматически опускали весла в воду, делали гребок, снова опускали весла.. Их лица при этом не выражали ничего. Дул резкий северный ветер. Волнение было баллов пять. Я и сам со стороны, наверное, выглядел не лучше. Потом, после финиша, при медицинском обследовании выяснится, что я потерял в весе одиннадцать килограммов. Но это потом... А тогда, в лодке, посреди Аральского моря, я ловил в глазок кинокамеры серые лица моих спутников и думал о том, что наше путешествие, пожалуй, слишком уж сильно напоминает спасение терпящих бедствие при кораблекрушении.

— Да, к концу эксперимента мы сильно сдали, — подтверждает завхоз экспедиции Иван Егоров. — Конфеты навязли в зубах и совершенно не утоляли чувства голода. Я прямо физически ощущал абсолютную пустоту в желудке. Пожалуй, только трое из нас — Диденко, Козлов и Сулейменов — еще бодрились: иногда пели песни и гребли как ни в чем не бывало.

Меня разбирала злость: почему в нашем рационе конфеты, а не сухари, например? Почему не ловится рыба? Почему?..

Уже не радовала прозрачная вода Арала, ее исключительно синий цвет, отмеченный во всех справочниках. Исчезли, будто смытые волнами, тщеславные мысли: вот если переплыву море — значит, ничто в жизни будет не страшно. Все притупилось...

Много позже, на берегу, когда все кончится, придет огромное, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Да, мне удалось одолеть море, выстоять! Это такое радостное ощущение!..

— Наше плавание подходило к концу, — говорит навигатор экспедиции Сергей Волков. — А я так и не привык к тем неудобствам, которые во множестве наполняли наш быт. Страшная теснота. Надувная лодка имеет ширину между бортами 0,6 метра, длину — около двух метров. И почти все это пространство завалено грузом. Кроме личных вещей, в лодке аварийный запас продовольствия и пресной воды, ящик с секстантом, часть киноаппаратуры, ружье, спасательные жилеты. Сидеть и лежать приходится в самых невероятных позах. К тому же надо постоянно помнить о том, чтобы не выпасть за борт. Купание не рекомендуется: температура воды — десять градусов, воздуха — пять-шесть градусов. Еще одна сложность: чтобы достать любой предмет, приходится каждый раз развязывать-завязывать последовательно несколько узлов наших непромокаемых мешков. Саднят болью пальцы...

Диденко пробует пить морскую воду. Я следую его примеру, но тут же отплевываюсь: горькая, противная. В небольших дозах медики разрешили нам употреблять для питья воду Арала. По-моему, кроме Володи, желающих воспользоваться этим разрешением больше не нашлось. Парни предпочли испытывать адовы муки жажды...

Основной радист экспедиции Толя Ефремов передал последнюю радиограмму: «У нас все нормально. До берега 30 миль...»

— Неожиданно задул крепкий восточный ветер, и нашу «эскадру» стало сносить на запад. Силы были уже на исходе, но пришлось вновь подналечь на весла, — это говорит Саша Антоненко, инженер, а по экспедиционной должности — ассистент кинооператора. — Четырнадцатого октября утром далеко на юге мы увидели берег, домики. Мой напарник Саид крепко спал. Я на секунду тоже прикрыл веки, не выпуская весел из рук. Мгновенно сон сморил и меня. Вот уж не знаю, как так получилось. Проснулся, когда кто-то из ребят больно ткнул меня веслом. Стало неловко: оказывается, мне долго кричали, пытаясь разбудить, брызгали водой... Еще никогда ничего подобного со мной не случалось.

А берег был уже совсем близко. Диденко в последний раз достал карту. Да, так и есть: восточный ветер снес-таки нас к западу, и мы финишируем на южном побережье километрах в пятнадцати от Муйнака. Мыс Тигровый Хвост — так это называется на карте.

Не дожидаясь, пока наша посудина уткнется в берег, я прыгаю на мелководье с лодки и изумляюсь: да ведь меня же шатает, как пьяного, я совсем разучился ходить. Чтобы не упасть, приходится держаться за лодку. Последние метры 500-километрового плавания. От домиков к нам бегут люди. Конечно, сейчас они спросят, откуда мы взялись. И конечно, не поверят, когда мы ответим, что из Аральска...

Багровыми лучами разливалось северное сияние по полярному небу. Яркими брызгами разноцветных камней искрились ледяные горы. Тишина вокруг была мертвая, холодная.

Спит медведь на прозрачной льдине. Прижал он уши свои к затылку, спрятал острую, сухощавую морду под широкую лапу и спит. Тепло ему в белой пушистой шубе. Никто не потревожит его мирного сна. Только изредка донесется гулкий раскат словно пушечного выстрела, и понимает Мишка во сне, что раскололась ледяная гора – только вздрогнет слегка, поведет ухом и снова безмятежно погрузится в свой чуткий сон.

А волны багровых лучей все переливаются в необъятном просторе полярного неба, в причудливых, дивных изгибах, рассыпая яркие снопы золота, пурпура, играя на льдинах. Раскинулись они длинными цепями по всему фантастично освещенному горизонту то в виде острых зубчатых горных хребтов, то грядами холмов, то мягкими волнистыми очертаниями, то громоздясь друг на друга в хаотическом беспорядке. И все они на общем темно-синем фоне переливают разноцветными огнями. Вот искрится вся розовая льдина, высоко поднимая к небу свой яркий шпиц. А вот сурово возвышается готическая башня, опоясанная стройными рядами сквозных арок. Заливаясь волнами света, она то вспыхнет рядами грозных бойниц, то, отражая в себе сияние, задробится его лучами и на мгновение померкнет.

Вдруг медведь заворчал и проснулся. И чего бы, кажется? Никто его не будил, спал бы себе. Да нет, видно, не ладно, уж больно он голоден. Почесал он свою богатырскую лопатку, встряхнулся, поворчал и вдруг насторожил уши. Чуть слышно донесся до него протяжный вой. И вздрогнул Мишка, вытянул шею, задвигал ноздрями и ожил. Сверкнули его глаза, расправились когти. Тихо-тихо спустился он со скалы и пополз…

У крутого отвеса ледяной скалы приютилось небольшое суденышко. Разукрашено оно ледяными гирляндами и кистями, отливающими всеми цветами радуги. Сиротливо глядит оно своими заиндевевшими боками и высоко вздернутым носом. Царит вокруг тишина мертвая, непробудная, царит она и на судне. Замерло оно и недвижимо чернеет в оледенелом воздухе.

А там, в глубине его, в тесной каюте, отходит душа Божья в новый, далекий, неведомый мир. Тихо похрустывает красноватый огонек в раскаленной печи. Молча сидят вокруг суровые и исхудалые промышленники и глядят на огонь. Вот дядя Степан нагнулся, подобрал два поленца, оглядел их со всех сторон, словно невидаль какую, и бросил в печь. Заиграло полымя на его угрюмом лице, засеребрилась косматая борода. Вздохнул дядя Степан, облокотился локтями о колена и замер. Вон Митрич – потешник и балагур. Да уж не до словечек ему. Тоска жгучая, неумолимая ухватила его за горло и сомкнула уста. Вон Гришка-варнакВарнак – каторжник или бывший каторжник. с своим продольным шрамом на худой щеке. Тупо глядят его небольшие серые глаза, ни один мускул испитого бледного лица не дрогнет. А вон и сам Ванюха – красавец богатырь. Да не узнать уж парня: почернела его красота. Разметался он на оленьих шкурах, провалились его большие, черные глаза и странно светятся зловещим огоньком. Худо Ванюхе.

По переменам едва слышно тявкает во сне лохматая собачонка Рыжик. Свернулась она в ногах у Ванюхи и сладко спит. Видно, чудится ей широкая улица их родного поселка, гонится она за босоногим пареньком и, в азарте, не в силах удержать спазматического лая, дергает лапкой, шевелит хвостом. Проснется – окинет взглядом все хмурые лица, пощурится на огонь и, суетливо пряча свою красивую мордочку, спешит перенестись отсюда далеко-далеко.

Поднялся ветерок, загудел по снастям. Проснулся Ванюха, силится повернуть распухшим языком. Окружили его промышленники, наклонили головы, слушают.

– Братцы! Коли что… Матери поклон… Паране…

Скажите – завсегда… Там в узелке… серьги ей от меня…

Затих. Сдвинул брови дядя Степан – старшой по артели.

– Ладно. Да ты, Ванюха, не того… Все в воле Божьей. Чего там загадывать «коли что», сам встанешь! – И понурил голову еще ниже.

Бредит Ванюха, бредит страдой мурманской, первым промыслом… Чудятся ему становища, длинной цепью раскинутые по всему мурманскому берегу, под теплыми лучами летнего солнца. Хоть и не привычен парень к работе промысловой – впервой ведь! – а не отстает от старших. Валом ложится на упругие весла, и летит утлая шнякаШняка – небольшое плоскодонное беспалубное парусное рыболовное судно. в открытое море заводить невода. Заколышется море, и ныряет шняка, как гагара, то взлетит на седую вершину косматого вала, то скользнет в открытую бездну. Кормщик любуется парнем, похваливает. И радостно Ванюхе от похвал старика, и жутко… Бредит Ванюха. Тут и схватки с норвежцами, и бури лютые, и медведи. А чаще мерещится ему Параня-зазнобушка. Любуется он ею, речи нашептывает ласковые да любовные…

А ветер все так же посвистывает по снастям и стонет по щелям. Все так же жутко промышленникам. В смертельной душевной тоске скучились они у больного и сидят недвижимо, замирая в холоде полярной ночи.

Вдруг раздался треск зловещий, переливчатый. Вздрогнули промышленники, встрепенулись. Разом смекнули, в чем дело. Схватил дядя Степан Ванюху своими могучими руками, перекинул через плечо и ринулся на палубу.

С визгом, стоном наклонялась «Параня», все больше и больше, конвульсивно растопырив вокруг свои доски и борта, словно щетинясь. Зазевался варнак – налетела на него мачта, запутала в реях, подмяла. Да спасибо – освободил его дядя Степан, выручил.

Раздавило «Параню» сходящимися льдинами, раздавило, как скорлупу, одни щепы остались… задумался дядя Степан – матерый, бывалый старик, потом огляделся вокруг и послал варнака за кирками. А сам принялся кликать Митрича-балагура.

Сидит Митрич на корточках, невдалеке от «Парани», прямо на льду, опустил голову на руки, не шевелится. Окликнул его еще раз дядя Степан – не обернулся Митрич – сидит, как истукан. Рассердился старик, плюнул и принялся за работу. Натаскал бревен, досок, застелил их шкурами, положил на них еле живого Ванюху, укрыл потеплей. Тут Гришка подошел с двумя кирками и ломом.

– Поди, малый, погляди, чего там Митрич присох, – сказал дядя Степан и, подойдя к ледяной скале, взмахнул киркой наотмашь. Посыпались ледяные брызги, закипела работа.

– Митрич, а Митрич! Иди подсоблять! – крикнул Гришка, теребя за плечо товарища.

Тот вздрогнул, съежился и сунул лицо между коленями еще глубже.

– Митрич! Чего тебе, а? Вставай! Замерзнешь.

Вдруг Митрич поднял лицо, хлопнул себя по коленям и закричал дико, неистово:

– А, норвега, братцы, норвега!..

Оторопел Гришка, отступил на шаг.

– Митрич, брось, оставь! Идем шалаш вырубать! Чего тебе, а?

– Норвега, братцы, норвега! – завопил Митрич еще неистовей и спрятал лицо между колен.

Подогнулись ноги у варнака, бежит к дяде Степану.

– Дядя, а дядя!.. Митрич решился!

Бросил кирку дядя Степан, подошли они вместе.

– Митрич, вставай! Замерзнешь, пес ты окаянный, иди подсоблять!

Щелкнул Митрич зубами, визжит:

– Норвега, братцы, норвега!..

– Да полно тебе! Какая норвега, вставай!

Ухватился Митрич за дядю Степана и с ужасом по вторяет:

– Норвега, братцы, норвега!

Вырвал ногу дядя Степан, поглядел на Гришку, а уж и тот побелел, трясется, еле на ногах стоит.

– Бежим, дядя, бежим! – лопочет губами, а сам пригинается.

Сорвалось что-то и у дяди Степана. Хватило его, словно ломом по голове, продрал мороз по костям, задрожал он, позеленел и кинулся прочь. Вмиг выхватил из обломков «Парани» длинные санки, набросал в них всего, что ни попадало под руки, торопясь, спотыкаясь, падая, а варнак ошалел, еще пуще бегает за ним и повторяет, слезно рыдая:

– Ой, скорей, дядя, скорее!

– Гляди, не замерз бы, – сказал дядя Степан, кивая на Митрича, и прибавил: – Чего там жалеть, собери костер да подволоки его, может, очнется.

Покорно взялся Гришка за работу, собрал огромный костер, высек огня, и запылало широкое пламя, запылало и ярко осветило всех пятерых: Ванюху с его испитым, почернелым лицом, дядю Степана с пучками бровей и всклоченной бородой, варнака с выражением муки и глухой тоски в воспаленных глазах, осветило и Митрича-балагура. Как подволокли его – так и остался он у костра, с лицом на коленях; осветило и Рыжика. Сидят они молча, в тупом забытье – ждут смерти Ванюхи.

По всему простору полярного неба тонут яркие звезды, искрясь и переливаясь радужными огнями. Черным столбом подымается дым от костра, широкими клубами стелется в разреженном воздухе и тает по ветру…

Не жалеют топлива исхудалые, заморенные, еле живые промышленники – видно, чуют, что за ночь охватила их на далеком севере, морозная яркая ночь, – зажгли свою елку, празднуют и они Рождество Спасителя, и разгорается их елка все шире и выше, поднимаясь навстречу пышной красавице – царице – Полярной звезде…

– Помер… – сказал дядя Степан.

Оглянулся варнак – посинел Ванюха, не дышит, черной кровью запеклись его полуоткрытые губы.

Тяжелые слезы закапали на заскорузлые щеки. Эх, Господи, Господи!.. Вздыхают бедняги и стоят над Ванюхой в глубоком раздумье. Наконец взяли его, отнесли на суденышко, положили за борт. Стал на колени дядя Степан – старшой по артели, шапку снял, а за ним и варнак. Прочел дядя Степан «Отче наш», заупокойную молитву, помолились, накрыли покойника, повздыхали, посадили еле живого Митрича в сани и побежали они вдвоем, волоча сани, подгоняя друг друга…

Завыл Рыжик, усевшись в ногах Ванюхи, не оставил хозяина, помнит ласки его, помнит, как делился он с ним ломтем черного хлеба, помнит, как он поглаживал его мохнатую мордочку и рассказывал про Параню свою ненаглядную… Стащил Рыжик парус, положил свои лапки на широкую грудь богатырскую, что грела его во время ненастное, снежное, и с прерывистым визгом лижет покойника, а то снова подымет голову и жалобно воет…

Все дальше и дальше уходят промышленники, волоча за собою длинные санки, на которых среди бочонков и ящиков приютился и Митрич-балагур. Ничего он не видит и не понимает, положил лицо на колени, охватил их руками – затих. Шагает дядя Степан размеренно, твердо, не отстает и варнак – выгибают спины промышленники, уходят все дальше и дальше…

Не умер Ванюха, очнулся. Раскрыл он глаза – только Рыжик один радостно лает. Ужас напал на Ванюху. С болью в сердце поднял он голову, ухватился за обломанный борт – тихо, пустынно кругом… Только вон далеко-далеко будто движутся санки… Попробовал крикнуть – вырвался хриплый стон нечеловеческий и замер в оледенелом воздухе.

Опустилась голова парня на свернутый парус, закрылись глаза, шепчут губы слова непонятные. И вдруг видит он… Родное селение, солнышко светит ярко, тепло. Вот избенка родная. Стоит на пороге мать и моет снегом ручонки сестре его махонькой. Вот-то обрадуется! Давно уж пора! Похудела, бедная, заждавшись кормильца, ушел он с самого Сретенья и без вести пропал на далеком промысле…

Рождество на дворе. Гулко несутся по воздуху мерные удары деревенского колокола, гудят они по всему селению, созывая люд крещеный на молитву.

Спешит Ваня, спотыкается… Вот уже он подле… вот уж и мать разглядела… Жарко припала к нему, еще жарче крестится и шепчет молитву…

Рассказы пошли… Подарки вынимает, деньги, потом и кровью заработанные. Трудно было. Малым показалось ему ловить треску да «зверя барышного», захотелось развернуться парню во всю мощь богатырскую, заработать на свадьбу, – собрал артель, оснастил суденышко и махнули за Шпицберген на кита!.. После лова богатого – повернули назад, да замешкались с ворванью. Чай, недельки с две уже прошло от Воздвиженья, как назад уже шли, и подарки на встречных торговых судах уже закупили… уж и Матку завидели!.. Как на грех, тут буря случилась, поломала, побила их, руль унесла. И погнало их снова на север, как ни бились они. Гнал их ветер неделю, другую, снова льды показались – горы целые, стал мороз пробирать. Затянуло кругом, и не видно конца этим льдам окаянным. А мороз все крепчает. Сплотил он горы ледяные, крепко сковал, проклятый, – кой-где только вода уцелела. Тут уж работа каторжная пошла, и казалось, конца ей не будет. Сначала думали-таки провести «Параню», уж больно рвался Ванюха, не хотел зимовать. Ну, бились, ломали ледяные глыбы, порохом рвали – работал парень за десятерых!.. Ведь экая сила!.. Кабы не он – давно бы все они побросали ломы да отдались на волю Божью… Смирились – больно затерло. Расположились на зимовку… Одного за другим хоронили промышленники, не щадил их мороз. Ну, да что Бога гневить! – выбились-таки, хоть и не все, а выбились!.. Слушает мать его, слезы текут.

А вот и Параня выглянула. Забилось сердце Ванюхи! Стоит она перед ним румяная, радостная, грудь волной подымается, глаза стыдливо потупила… Не забыл и ее парень… куда там забыть! – серьги из платка вынимает, настоящие, золотые.

Стоят они так, друг друга обнявши, – заснули точно… Прижалась она своей грудью высокой, девичьей к богатырской груди Ванюхи…

Туман выдвинулся беспросветный, будто ночь наступила. Уплывать стала Параня из рук его все дальше и дальше. Дух захватило Ванюхе, дыхание сперло… А Параня зовет его, руки протягивает. Все дальше и дальше плывет она, темней и темней все становится, почти и не видать ее… Хочет крикнуть Ванюха, клещи охватили горло его…

Рванулся и замер…

Влез белый медведь на борт, дернул ухом, носом повел и воровскими шагами стал подходить все ближе, смелей… Как увидал его Рыжик – яростно ощетинился, зарычал и вцепился в его мохнатую шубу. Отмахнул Мишка Рыжика, да куды! Не на такого напал! Борется крошка с гигантом: уходи, мол, не трожь!

Берегись, дядя Степан, берегись, Гришка-беглый, берегись, Митрич-потешник! Новые беды, новое горе, несдобровать вам, бедняки, голоден Мишка!

Потухло сияние, тихо кругом. Один лишь Рыжик, подняв свою мордочку, жалобно воет. И несется вой этот жалобный, скорбный, душу щемящий, – и пропадает вдали безответно.

В ночь на двадцать пятое декабря шла экспедиция частного американского общества, отправленная на розыски парохода «Жанетта», – под начальством капитана Гройса. Встретила она дядю Степана и Гришку, атакованных белым медведем. При первом же выстреле – медведь обратился в довольно храброе бегство. Расспросили дядю Степана и Гришку – как, что и откуда. Они рассказали все: и о смерти Ванюхи, и о том, что Рыжик при мертвом хозяине остался. Капитан уже отдал приказ о выступлении в путь, да в это время наш почтенный соотечественник, доктор Стружкин, торжественно объявил, что, как член русского общества покровительства животным, он не допустит гибели собачонки и спасет ее во что бы то ни стало…

– Мне нет дела до законов вашего общества, – воскликнул Гройс, – для меня важнее законы человечества, по которым я обязан спешить на розыски экипажа «Жанетты».

– Капитан, – сказал Стружкин, не возвышая голоса, – для меня законы Бога важнее законов человечества, а по законам Бога добро не подлежит измерению! Вперед!.. – И доктор свистнул на собак. Они подхватили санки и помчали его на север.

Каково же было удивление капитана и всех участников экспедиции, когда сани доктора привезли тело Ванюхи. Но еще большее удивление и радость со стороны дяди Степана, Гришки и пришедшего в себя Митрича вызвало сообщение доктора, обращенное к капитану и его команде. Кончая свой прочувствованный рассказ, причем оказалось, что Ванюха все еще жив и может поправиться, почтенный доктор сказал:

– Капитан Гройс! Господа американцы! Девятнадцать столетий тому назад Спаситель указал нам на основы истинного добра, а до сих пор мы еще склонны увлекаться и повторять, как Иуда: «Лучше бы сделала эта женщина, если бы продала масло за триста динариев и раздала их нищим». Капитан! В этом несчастном человеке сохранилась еще искра жизни, и ею он обязан только тому, что эта верная собачонка, не мудрствуя лукаво, отдалась не «законам человечества», а законам любви и самоотвержения. Где торжествует любовь – там торжествует и разум…

В то же мгновенье, как по волшебству, – все небо залило сплошным пожаром северного сияния…

такой вопрос и не задают даже. Они просто помогают.
-- Нет, -- сказал Сережка. -- Ты уж очень. Наш Павлик, в общем-то,
нормальный. Только слишком увлекается поэзией, а она... как там, по Пушкину?
Должна быть глуповатой?
-- Одни грубости на уме, -- сказал Павлик.

ВТОРАЯ ГЛАВА

История
о монетке,
брошенной в фонтан,
о письмах без обратного адреса,
об одиночестве и
о замечательной музыке
Рея Кониффа

1

Он чем-то напоминал ежика. Ходил всегда чуть сутулясь, глядел
исподлобья, жесткие его волосы торчали надо лбом козыречком.
И звали его подходяще -- Жека. Что-то сдержанное, сугубо мужское есть в
этом имени.
Никто из одноклассников не знал, чем он увлекается, как проводит время.
К себе домой Жека не приглашал, в откровения не пускался. Только и было
известно, что он не переносит девчонок. Самым жутким наказанием для него
было -- сидеть с девчонкой за одной партой или вместе дежурить по классу.
Из школы он возвращался всегда один, отшивая настырных попутчиков. Это
многих удивляло. Сейчас все-таки эпоха контактов, материки и страны
протягивают друг другу руки, -- а тут выискался затворник-любитель.
Одноклассники не подозревали, что у Жеки есть и другие чудачества.
Например, в последние месяцы у него появился какой-то нелепый утренний
ритуал.
Идя в школу, он выбирал не кратчайший путь -- дворами, через заборы,
как нормальные мальчишки, -- а, наоборот, делал лишний круг. Он обязательно
шел на соседнюю улицу.
Эта улица была затрапезная, унылая -- несколько деревянных домов,
дожидавшихся сноса, глухие заборы вокруг котлованов. Грязь, неустройство...
Единственным ярким пятном, единственным украшением этой улицы были почтовые
ящики -- оранжевый и синий, -- повешенные на угловом доме.
Жека останавливался неподалеку от ящиков и ждал. Дождь ли сеялся, туман
ли дымил, промозглый ли ветер гремел железом на крышах -- Жека все равно
караулил.
Примерно в половине девятого на улице показывался горбатый пикапчик с
надписью "СВЯЗЬ". Нырял на ухабах, мотал дымным хвостом. Тормозил около
ящиков.
Из пикапчика вылезала женщина с брезентовыми мешками. "Звяк!" --
Натренированным движением женщина вдвигала под ящик железную рамку мешка. И
тотчас -- невидимые -- в мешок сыпались письма, он разбухал и тяжелел на
глазах. "Звяк!" -- Наполнялся второй мешок.
Занимаясь этой работой, женщина оборачивалась к Жеке. Улыбаясь, кивала
ему, как знакомому:
-- Опустил письмишко-то?
Жека моргал и отворачивался.
-- А на тоскует небось! -- посмеивалась женщина. -- А она слезы льет!
Думает -- почта виноватая!..
Жека не отзывался.
Женщина забиралась в пикапчик и, когда он, простуженно рыча, медленно
разворачивался, говорила шоферу:
-- Маячит, как все равно сторож на зарплате!
-- Среди них много чудиков попадается, -- замечал шофер. -- Главные
чудики -- пенсионеры да подрастающее детское поколение...
-- Ума не приложу, чего ему здесь дежурить!
Пикапчик, скрипуче колыхаясь, скрывался в лабиринте заборов, и только
после этого Жека направлялся в школу.

2

В классе, на первой перемене, он укладывал в портфель учебники.
Мчавшаяся между партами Лисапета Вторая задела его локтем; портфель,
перевернувшись, брякнулся об пол.
Из него покатились шариковые ручки, какие-то гвоздики и шурупы, а еще
-- веером разлетелась пачка больших цветных портретов.
С неожиданной суетливостью Жека метнулся их подбирать, отталкивал
любопытных. Но кто-то успел поднять несколько глянцевых листов. И
началось...
-- Ребята, он сдвинулся по фазе! Он артисток собирает!
-- Ой, правда! Кинозвезды!!
-- Девочки, миленькие, он по Вертинской страдает!
-- Да он полный букет набрал! Всякие тут цацы!..
Стиснув до побеления губы, зыркая исподлобья, Жека пытался отнять
портреты. А их перебрасывали с парты на парту, передавали по кругу --
началась детская игра "А ну-ка, отними!"... У Лисапеты Второй стоял на парте
пузырек с тушью. Его опрокинули, и аспидная, жирная тушь забрызгала
несколько портретов.
Тогда Жека полез драться. Он полез как слепой -- не выбирая правых и
виноватых, не считая, сколько перед ним противников. Потасовка заваривалась
всерьез: девчонки с писком шарахнулись прочь; загромыхал учительский стол;
куски мела захрупали под каблуками.
Сережка прыгнул в самую коловерть, поймал Жекино запястье:
-- Озверел?!. Из-за трухи, из-за пшена этого!..
Жека раздувал ноздри; его плененная рука механически дергалась, как
лягушиная лапка под током -- норовила поддеть Сережку.
-- Что здесь происходит?! -- Учительница физики встала на пороге,
защищаясь классным журналом.
-- Кино тут показывали... -- переливчатым голоском сообщила Лисапета
Вторая.
Затерли шваброй паркет, подвинули на место учительский стол. Начался
урок.
Закономерно, что Сережку попросили к доске. Учительница видела его в
эффектной схватке и теперь пожелала узнать, одержит ли он победу на ином
поприще, более скромном.
Пока Сережка скорбел у доски, раскрасневшаяся от возбуждения Лисапета
Вторая нацарапала на промокашке "ВОТ УЖАС!" -- и показала Вере, сидящей
рядом.
А Вера сейчас больше волновалась за Сережку, чем за драчливого Жеку.
Сережка мог схлопотать двойку в четверти.
Лисапета Вторая нацарапала еще крупней "ЖЕКУ ТЕПЕРЬ ЗАСМЕЮТ!".
В этом сообщении уже заключался какой-то смысл. Вера незаметно
обернулась к Жеке.
Тот сидел сгорбясь -- локти в парту, кулаки под закаменевшим
подбородком, -- взглядом упирался в одну точку. от всех отгорожен, замкнут,
защелкнут на замок... Просто -- дикарь, снежный человек, да и только.

3

После уроков Жека направился к ближней станции метро.
Толпа внесла его в вестибюль; справа там были кассы и разменные
автоматы, а левая стена напоминала выставку. Клейкой лентой там были
пришлепнуты портреты киноартистов -- те самые, из-за которых была драка в
классе.
Под цветными портретами расположился складной столик, на нем --
прозрачная пластмассовая вертушка. Взлетая и опадая, перемешивались в ней
билетики.
На толпу все это действовало интригующе.
-- Это че ж за ярмарка? Спроси, гражданин, спроси!..
-- Актеров разыгрывают. Вон, на стенке.
-- Господи, добра-пирога! Я думала -- торгуют чем! Во дожил народ: на
все бросается!
-- А купить нельзя? Простите, говорю: купить нельзя? Без рулетки?
По-человечески?
Простуженная и охрипшая продавщица, отворачиваясь от сквозняка,
монотонно выкрикивала:
-- Только разыгрываются!.. Только разыгрываются!.. Комплекты в продажу
не поступают!.. Специальный выпуск!..
Жека ввинтился в толпу, вынырнул у стола, протянул продавщице мелочь.
Он приступал к игре без предисловий и колебаний. Замелькала гранями
вертушка, затанцевали билетики. Остановились.
Жека запустил внутрь пальцы, вынул билетик, надорвал. По внутренней
стороне, по нежной сеточке узора, шла красная надпись: "БИЛЕТ БЕЗ ВЫИГРЫША".
Жека скомкал его, отправил в урну. Железная урна специально тут была
поставлена -- для неудачников. Ее размеры наводили на мысль, что жизнь не
состоит из сплошных подарков судьбы...
Вытряхнув из карманов оставшуюся мелочь, Жека пересчитал ее и вновь
подал продавщице.
-- Не везет? -- кашляя, спросила она. -- Но ты же вчера выиграл? Я
помню, ты выиграл!
-- Ну и чего?
-- Подряд счастье... кха-кха... не выпадает.
Она держала медяшки и ждала, что Жека раздумает. Славная тетка. На
такой собачьей должности находится, а сердце доброе.
-- Мне надо выиграть, -- сказал он.
-- Зачем тебе второй-то комплект?
-- Вчерашний пропал. Из-за несчастного случая.
Затанцевали, запорхали билетики. Они были надежно замаскированы --
абсолютно не отличались друг от дружки. Но Жека уцепился взглядом за один --
показавшийся счастливым -- и не отпускал его. Шутка ли: последние копейки
поставлены на карту.
Он вынул билет, надорвал. Красным по сеточке: "БИЛЕТ БЕЗ ВЫИГРЫША"...
Подряд счастье не выпадает, это верно.
Жека выбросил билет в почти заполненную урну и стал пробиваться --
встречь людского потока -- обратно на улицу. Настроение у него было -- хоть
вешайся.
Завтра-послезавтра лотерея кончится, и таких портретов нигде не
достанешь. Все.
-- --
Перейдя площадь, он вошел в сквер, казавшийся замусоренным от осенней
листвы. Ветер был холодный, листья мокрые. В середине сквера еще фукал, еще
трудился фонтан. Газированная струя взлетала вверх и разворачивалась, как
прозрачные пальмовые ветви. Ледяные брызги подскакивали на бортах гранитной
чаши.
У сквера остановился длинный автобус, из него повалили туристы, на ходу
расстегивая чехлы фотоаппаратов. Очень деловито туристы снялись на фоне
струй: брызги сыпались им на головы, но туристы терпели. Потом кто-то бросил
в фонтан монетку, исполняя традиционный обряд, и все живенько побежали к
автобусу.
А Жека замер в охотничьей стойке. Глядел в фонтанную чашу.
Вода там кипела, белея пузырями; мутно пестрели на дне утонувшие
листья, конфетные бумажки. Но кое-где грязное дно посверкивало -- ясненько
так, серебряно...
Жека лихорадочно соображал, озираясь вокруг.
За кустами, покрашенная зеленым, стояла тесовая будка. В таких будках
садовники хранят свои лопаты, резиновые шланги и метлы. Сейчас кто-то
бренчал там, постукивая по железу.
Сторож -- в клеенчатом плаще с капюшоном -- чинил колесо у тачки,
осаживая его молотком.
-- Дядь, -- спросил Жека, -- фонтан на обед не выключают?
-- Только на ужин, -- сказал сторож.
Под его капюшоном не помещалась растительность -- много ее было.
Борода, усы, бакенбарды, брови. Чубчик с проседью. Остренькие глазки совсем
спрятались в заросших ямках.
-- Правда, дядь, когда его выключают?
-- А тебе зачем?
-- Я ключ туда уронил.
-- Экой ты неосторожный...
-- Крутил на пальце... а он и свалился.
-- Железный ключ-то?
-- Медный, -- быстро сказал Жека. -- От английского замка.
Хоть раз в жизни пригодилась школьная физика. Железный ключ можно
вытащить магнитом не выключая фонтан...
-- Жди до вечера, -- сказал сторож. -- Вечером буду чистить, поглядим
тогда.
-- Дядь, мне же домой не попасть! Что же делать?
-- А не врать, -- сказал сторож. -- Нету в английских ключах такой
дырки, чтоб на пальце вертеть. Распрекрасно я понимаю, чего ты обронил и
чего подбирать нацелился... Ишь, Буратина с ключиком!
Нет, судьба не баловала Жеку. Но если человек упорен, он и судьбу
переломит. Жека подумал, что сдаваться еще рано. Пусть фонтан работает без
перерыва, но сторож -- не машина. Обязательно уйдет обедать. Надо только
выждать, набраться терпения...
Втянув голову в плечи, Жека сидел за кустами. Брызги швыряло ветром,
куртка намокала. Холодно. Осень. Воробьи -- и те попрятались от этой
паршивой погоды.

4

Прошло около часа, и он опять появился в вестибюле метро. Людской поток
здесь уже схлынул -- в метро тоже бывают приливы и отливы -- и у лотерейного
столика было свободно.
-- Господи!.. -- ужаснулась продавщица, увидевши Жеку. -- Под какой же
ты ливень попал?!
-- Бывает, -- сказал Жека, стуча зубами. Он злился, но не от холода.
Самое противное, когда на тебя все таращатся. Будто не видели мокрых.
-- Беги домой!..
-- Дайте билет, -- сказал Жека, отсчитывая слипающиеся медяки.
От Жекиного вида продавщицу знобило. Она сама была простужена. Осенью
вообще трудно сохранить здоровье -- кругом сквозняки, инфекция. Надо
особенно беречься. А этот мальчишка насквозь мокрый, у него в ботинках
чавкает. Какие тут лотерейные билеты, какие звезды кино -- горчичники надо
покупать!
А он, отсчитавши свои медяки, жадно смотрел на пластмассовую вертушку.
Не замечая, что с одежды течет...
-- Я сама тебе выну билет! -- сказала она. -- У меня... апчхи... у меня
рука легкая.
Не дожидаясь согласия, она вытащила и надорвала билет. Конечно, он был
пустой. Уж продавщица-то знала, что выигрывает один из сотни.
-- Ну? -- спросил Жека нетерпеливо.
-- Выиграл, -- сказала она. -- Бери своих актеров и сейчас же
отправляйся домой!.. А-апчхи!.. У тебя есть горчичники?
Он улыбался, растянув синие губы.
-- Я закаленный!
Боже, какие мучения с нынешними детьми. И со своими и с чужими.

5

Однако он отправился не домой. Еще через пятнадцать минут Жеку видели
на почтамте, где он устроил скандал -- второй скандал за день.
Купив большой конверт из оберточной бумаги, Жека сунул в него портреты
актеров, заклеил, надписал адрес. А потом призадумался.
Посетители оглядывались на него, обходили стороной. В теплом помещении
куртка и штаны Жеки начали просыхать. Испаряясь, вода превращается в пар.
Легкий парок витал над Жекой, озадачивая посетителей.
Но Жека не обращал внимания на окружающих. Печатая мокрые следы, он
прошел к автоматической справочной установке. Эти новинки теперь
понаставлены везде.
Жека нашел на пульте нужную кнопку, торкнул в нее пальцем. Внутри
агрегата зажужжало, засвиристело; под стеклом захлопали куцые алюминиевые
крылышки -- будто книга перелистывалась.
Свиристенье оборвалось, крылышки замерли, распластавшись. "В ПРОСТЫХ И
ЗАКАЗНЫХ ПИСЬМАХ МОЖНО ПЕРЕСЫЛАТЬ РАЗНОГО РОДА ПИСЬМЕННЫЕ СООБЩЕНИЯ..." --
такой текст увидел Жека.
Не очень-то свежая была мысль. Не открытие.
Жека по очереди поторкал в другие кнопки. Агрегат суетился, бил себя
крылышками -- казалось, вот-вот взлетит под потолок. Но толку от кудахтанья
было на грош. Необходимого ответа Жека не добился.
Он шепотом сообщил агрегату, чем тот является, и пошел, разъяренный, к
одному из почтовых окошек.
-- Заказным! -- сказал он, шмякнув конверт на прилавок.
-- Напиши, мальчик, обратный адрес.
-- Не требуется.
-- Что значит -- "не требуется"?! Как раз требуется!
-- Я хочу без обратного адреса! -- непреклонно сказал Жека.
-- Тогда отправляй простым.
-- Нельзя. Тут ценные открытки. Художественная продукция.
-- Тогда ставь обратный адрес.
-- Я желаю отправить без обратного адреса! -- сказал Жека. -- А вы
дайте квитанцию! Чтоб никто не зажулил!
-- Здесь не частная лавочка. здесь государственное учреждение. Никто
твое письмо не зажулит.
Девица в окошке оскорбилась. Но Жека не мог ей объяснить, какой ценой
достались ему портреты актеров. Необходима уверенность, что их не потеряют
на почте, не отдадут в чужие руки.
-- Видел я, как вы с письмами обращаетесь! Один раз подставили мешок, а
он дырявый!
-- Вот что, молодой человек: мне спорить с тобой некогда! Или пиши
обратный адрес, или отойди от окна!
-- Квитанцию дайте!
-- Ты брось хулиганить!
-- Тогда жалобную книгу давайте!!
К окошку стягивались любопытные. Почтовая девица стала звать на помощь
свою начальницу. Жека забрал конверт, растолкал ротозеев и снова пошел к
справочному агрегату.
Алюминиевые крылышки затрепыхались с прежним усердием. Выставили еще
одно изречение: "НЕВОСТРЕБОВАННЫЕ ПОЧТОВЫЕ ОТПРАВЛЕНИЯ ХРАНЯТСЯ В
ПРЕДПРИЯТИЯХ СВЯЗИ МЕСТ НАЗНАЧЕНИЯ ОДИН МЕСЯЦ СО ДНЯ ИХ ПОСТУПЛЕНИЯ"...
Жека напряженно хмурился, постигая смысл ответа. Не сразу его поймешь.
-- Хранятся месяц, -- сказал он. -- А дальше? На помойку их выкидывают?
Агрегат этого не знал.
Жеке даже обзывать его не хотелось -- ведь и обижаться не способен,
инкубатор.
Вымарав на конверте пометку "заказное", Жека опустил письмо в почтовый
ящик. Большего он сделать не мог.

6

Вечерами Павлик почти не бывал дома -- убегал к Вере или другу Сережке.
И совсем редко он сидел дома в одиночестве. Круг знакомых у современного
человека обширен -- если и захочешь поскучать без гостей, так не дадут.
Но сегодняшний вечер был особенным. Отец Павлика уезжал в командировку,
и предстояла -- в узком семейном кругу -- процедура прощания.
Павлик ждал ее и завидовал отцовской выдержке. Все-таки отец
потрясающий человек. Едет в Австралию, а впечатление такое, будто собирается
прокатиться на дачу. Никаких волнений, никаких долгих сборов. Такси вызвал
без запаса времени, случись малейшая задержка -- и опоздает на самолет.
Осталось всего полчаса, а отец неспешно поливает цветы на окне, стучит
ногтем по горшочкам.
-- Пелагея, через неделю побрызгай кактусы, если не забудешь.
Обращение "Пелагея" появилось недавно. Ничего оскорбительного в нем
нет. Сейчас ласкательные имена вышли из моды. Ценится свобода отношений,
непринужденность, юмор. Да и вообще невозможно представить, чтобы отец
сюсюкал.
-- Позвонишь оттуда? -- спросил Павлик.
-- Попытаюсь.
Мама сказала:
-- Кажется, там другой временной пояс? Здесь день, а там ночь?
-- Там все по-другому, -- сказал отец. -- Здесь лето, а там зима. И
вообще жители ходят вверх ногами.
-- Надеюсь, ты легко приспособишься, -- сказала мама.
Она тоже не отставала от отца и Павлика. Умела и пошутить, и понять
шутку собеседника. Обожала шумные молодежные компании, увлекалась спортом,
любила современную музыку.
Что ни говори, а Павлику с родителями повезло. Никаких расхождений во
взглядах и вкусах.
Приятно смотреть, как мать состязается в хладнокровии с отцом. Спокойно
сидит, вертит ручную кофейную мельницу. Такси будет гудеть у подъезда,
останутся последние минуты, но мать не дрогнет -- сварит кофе по всем
правилам. С пенкой.
Отец и мать одинаковые поклонники кофе.
-- И чего тебя гоняют по заграницам? -- спросил Павлик. -- Ведь совсем
дома не живешь.
-- Его отправляют уже по инерции, -- сказала мама.
-- Конечно, -- сказал отец. -- Когда отправляли в первый раз, то
ошиблись. А потом привыкли и махнули рукой.
Никогда отец и мать не хвастались своими служебными успехами. А можно
было. Разъезжая по свету, отец умудрился защитить докторскую диссертацию и
стать профессором. Павлик видел, какое почтительное приглашение ему прислано
из Австралии: "Мистеру Анатолию Д. Савичеву, профессору. Глубокоуважаемый
коллега! Выражаем надежду, что Вы окажете нам честь, прибыв на конгресс..."
Такое приглашение хочется прочесть торжественным голосом.
Маму тоже ценят на работе. Еще ни разу спокойно не ушла в отпуск: то
задержат, то перенесут на зиму -- и мать срочно продает курортную путевку, а
Павлика отправляет в лагерь. Похоже, что без матери все нефтяное
министерство бьется в лихорадке...
-- Открыть семейную тайну? -- спросил отец. -- Знаешь, Пелагея, твоя
мать долго отказывалась выйти за меня замуж. Она все предчувствовала.
-- Это нетрудно, -- сказала мама.
-- Я еще был на третьем курсе. И верил, что, получив диплом агронома,
поеду работать в деревню. А она говорила: "Не надейся! Попомни мои слова --
всю жизнь будешь читать лекции в каком-нибудь Оксфорде!"
-- Кажется, я называла Сорбонну, -- сказала мама.
-- В общем, ты прислушивайся, Пелагея, к ее предсказаниям. Она
скрывает, но у нее дар ясновидения...
Мать закончила молоть кофе и отправилась на кухню -- колдовать над
плитой. Кофе у нее варится на специальной жаровне с песком. И процесс
называется "черная магия".
-- Ты чего тихий? -- спросил отец. -- Загрустил?
-- Нет, -- сказал Павлик.
-- Держи хвост морковкой.
Они улыбнулись, взглянув друг на дружку.

7

Отец допивал кофе, когда захлопали двери, затопотало -- и будто
сквозняком внесло Лисапету Вторую. Незваная гостья стеснения не чувствовала.
-- Ой, вы уезжаете, Анатолий Данилыч?! -- восхитилась она.
-- Надо проветриться, -- сказал отец.
-- Прямо-прямо в Австралию?!
-- С заездом в Конотоп, -- сказал Павлик. -- Сядь. Не пыли.
Очутившись в любом помещении, Лисапета немедленно начинала его
обследовать. Видела книжную полку -- кидалась к полке и выдергивала книжки,
какие попадутся; видела тарелочку на стене -- снимала с гвоздя тарелочку и
жадно смотрела, что написано на донышке. Так могло продолжаться без конца.
Сейчас, крутанувшись возле дверей -- что в комнате новенького? --
Лисапета пощелкала замочками отцовского чемодана, обнюхала стеклянную
пепельницу, мимоходом заглянула под стул, поскребла пальцем кактус на окне.
-- Я вам не помешала?
-- Ничуть, -- сказала мама.
-- Можете спокойно беседовать, -- сказал отец, неторопливо надевая
пальто. -- До встречи, Пелагея. Не провожайте меня, не надо.
Он поднял вверх ладонь и помотал ею -- примерно так, как это сделал бы
Жан Габен. Или Тихонов, играющий Штирлица.
На миг Павлику померещилось, что по ясному отцовскому лицу скользнула
тень, будто сигаретный дымок. Может, отец впервые пожалел, что мешают
проститься.
Но нет -- это лишь показалось. Отец не изменил себе, пошел к выходу с
улыбочкой. Небрежно помахивая чемоданом, называющимся "дипломат". Пальто
нараспашку. Шарф закинут на плечо. Свободная рука похлопывает зажатой в
кулаке перчаткой.
-- Счастливого пути, Анатолий Данилыч! -- крикнула Лисапета.
Павлик слышал, как захлопнулась за отцом дверь и спустя минуту
зафырчало такси у подъезда.
-- Ну, что, Лисапета? Музыку тебе дать?
-- Потом, Павлик, потом! Сначала я кое-что расскажу, и ты просто умрешь
от удивления!
-- Умру, так и музыки не получишь.
-- Я серьезно!
Павлик отзывался на кудахтанье Лисапеты, а сам представлял, как
отцовское такси мчится по городу, проскакивая перекрестки. А на аэродроме
уже объявили посадку в самолет. И гонка по вечерним улицам сменится гонкою
над землей, над облаками... Скоро между Павликом и отцом будут тысячи
километров.
-- Я была на почтамте, Павлик, и угадай, кого я там встретила? Ты
умрешь: нашего Жеку!!
-- Я умер. Дальше что?
-- Он был мокрый как гусь! Будто в одежде купался! И он отправлял эти
портреты киноактеров! Из-за которых дрался!
-- Кому отправлял?
-- Вот сейчас-то ты и умрешь, Павлик!!
Лисапета была неплохая девчонка, бывают гораздо хуже. Но когда она
появлялась в комнате, сразу хотелось съежиться -- так она суетилась и
вращалась. Возникало ощущение, будто Лисапета находится в нескольких местах
сразу.
-- Я умер, умер. Давай дальше.
-- Помнишь, в нашем классе училась Лиза Ракитина? Которая на север
уехала? Вот этой Лизке он и отправил портреты!!
-- Не врешь?
-- Павлик, я своими глазами видела: город Норильск, улица, дом, и вот
такими буквами -- Е. Ракитиной!.. Я специально подошла поближе, чтобы адрес
прочитать!
-- Какая трагедия, -- сказал Павлик. -- Она уехала, он страдает. Что ж,
завтра в классе посмеемся.
-- Павлик, это еще не все!!. -- ликующе произнесла Лисапета.
-- Да?
-- Лизка Ракитина больше не живет в Норильске! Опять переехала!
-- Блеск! -- сказал Павлик.
-- И это не все!! Жека отправляет письма без обратного адреса! Они даже

Что здесь происходит?! - Учительница физики встала на пороге, защищаясь классным журналом.

Затерли шваброй паркет, подвинули на место учительский стол. Начался урок.

Закономерно, что Сережку попросили к доске. Учительница видела его в эффектной схватке и теперь пожелала узнать, одержит ли он победу на ином поприще, более скромном.

Пока Сережка скорбел у доски, раскрасневшаяся от возбуждения Лисапета Вторая нацарапала на промокашке «ВОТ УЖАС!» - и показала Вере, сидящей рядом.

А Вера сейчас больше волновалась за Сережку, чем за драчливого Жеку. Сережка мог схлопотать двойку в четверти.

Лисапета Вторая нацарапала еще крупней «ЖЕКУ ТЕПЕРЬ ЗАСМЕЮТ!».

В этом сообщении уже заключался какой-то смысл. Вера незаметно обернулась к Жеке.

Тот сидел сгорбясь - локти в парту, кулаки под закаменевшим подбородком, - взглядом упирался в одну точку. От всех отгорожен, замкнут, защелкнут на замок… Просто - дикарь, снежный человек, да и только.

После уроков Жека направился к ближней станции метро.

Толпа внесла его в вестибюль; справа там были кассы и разменные автоматы, а левая стена напоминала выставку. Клейкой лентой там были пришлепнуты портреты киноартистов - те самые, из-за которых была драка в классе.

Под цветными портретами расположился складной столик, на нем - прозрачная пластмассовая вертушка. Взлетая и опадая, перемешивались в ней билетики.

На толпу все это действовало интригующе.

Это че ж за ярмарка? Спроси, гражданин, спроси!..

Актеров разыгрывают. Вон, на стенке.

Господи, добра-пирога! Я думала - торгуют чем! Во дожил народ: на все бросается!

А купить нельзя? Простите, говорю: купить нельзя? Без рулетки? По-человечески?

Простуженная и охрипшая продавщица, отворачиваясь от сквозняка, монотонно выкрикивала:

Только разыгрываются!.. Только разыгрываются!.. Комплекты в продажу не поступают!.. Специальный выпуск!..

Жека ввинтился в толпу, вынырнул у стола, протянул продавщице мелочь. Он приступал к игре без предисловий и колебаний. Замелькала гранями вертушка, затанцевали билетики. Остановились.

Жека запустил внутрь пальцы, вынул билетик, надорвал. По внутренней стороне, по нежной сеточке узора, шла красная надпись: «БИЛЕТ БЕЗ ВЫИГРЫША».

Жека скомкал его, отправил в урну. Железная урна специально тут была поставлена - для неудачников. Ее размеры наводили на мысль, что жизнь не состоит из сплошных подарков судьбы…

Вытряхнув из карманов оставшуюся мелочь, Жека пересчитал ее и вновь подал продавщице.

Не везет? - кашляя, спросила она. - Но ты же вчера выиграл? Я помню, ты выиграл!

Ну и чего?

Подряд счастье… кха-кха… не выпадает.

Она держала медяшки и ждала, что Жека раздумает. Славная тетка. На такой собачьей должности находится, а сердце доброе.

Мне надо выиграть, - сказал он.

Зачем тебе второй-то комплект?

Вчерашний пропал. Из-за несчастного случая.

Затанцевали, запорхали билетики. Они были надежно замаскированы - абсолютно не отличались друг от дружки. Но Жека уцепился взглядом за один - показавшийся счастливым - и не отпускал его. Шутка ли: последние копейки поставлены на карту.

Он вынул билет, надорвал. Красным по сеточке: «БИЛЕТ БЕЗ ВЫИГРЫША»… Подряд счастье не выпадает, это верно.

Жека выбросил билет в почти заполненную урну и стал пробиваться - встречь людского потока - обратно на улицу. Настроение у него было - хоть вешайся.

Завтра-послезавтра лотерея кончится, и таких портретов нигде не достанешь. Все.

Перейдя площадь, он вошел в сквер, казавшийся замусоренным от осенней листвы. Ветер был холодный, листья мокрые. В середине сквера еще фукал, еще трудился фонтан. Газированная струя взлетала вверх и разворачивалась, как прозрачные пальмовые ветви. Ледяные брызги подскакивали на бортах гранитной чаши.

У сквера остановился длинный автобус, из него повалили туристы, на ходу расстегивая чехлы фотоаппаратов. Очень деловито туристы снялись на фоне струй: брызги сыпались им на головы, но туристы терпели. Потом кто-то бросил в фонтан монетку, исполняя традиционный обряд, и все живенько побежали к автобусу.

А Жека замер в охотничьей стойке. Глядел в фонтанную чашу.

Вода там кипела, белея пузырями; мутно пестрели на дне утонувшие листья, конфетные бумажки. Но кое-где грязное дно посверкивало - ясненько так, серебряно…