И а бунин солнечный удар. Солнечный удар. Иван Бунин

Бунин Иван Алексеевич

Солнечный удар

Иван Бунин

Солнечный удар

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, - все было прелестно в этой маленькой женщине, - и сказала:

Я совсем пьяна... Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).

Поручик пробормотал:

Сойдем...

Куда? - спросила она удивленно.

На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

Сумасшедший...

Сойдем, - повторил он тупо. - Умоляю вас...

Ах, да делайте, как хотите, - сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по (мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, - и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного я пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и - уже рассудительна.

Нет, нет, милый, - сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, - нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, - как раз к отходу розового Самолета, - при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

Странное приключение! - сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. - "Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать..." И уже уехала... Нелепая женщина!

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому "дорожному приключению"! Уехала - и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки. - Потому что где же они теперь могут встретиться? - "Не могу же я, подумал он, не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!" И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! - И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

"Что за черт! - подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. - Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз - и вот... Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?"

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство - то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! - "А главное, подумал он, ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!"

Бунинскую концепцию любви раскрывает и рассказ "Солнечный удар", написанный в Приморских Альпах в 1925 году.
Это произведение, на мой взгляд, типично для Бунина. Во-первых, оно построено так же, как и многие другие рассказы, и
рисует переживания героя, в жизни которого встретилось большое чувство. Так будет и во многих произведениях писателя из
цикла "Темные аллеи": "Руся", "Натали", "Галя Ганская"… Во-вторых, Бунина в большей степени интересует герой,

именно его глазами мы смотрим на мир, но, как ни странно, "носителем действия" будет героиня. Ее появление вырывает
героя из привычного для него "мира", и даже если тот в него возвращается, то жизнь его все равно будет иной.

Итак, рассказ начинается встречей на теплоходе двух людей: мужчины и женщины. Между ними возникает взаимное
влечение, и они решаются на мгновенную любовную связь. Проснувшись утром, они ведут себя так, как будто ничего не
произошло, и вскоре "она" уезжает, оставив "его" одного. Они знают, что уже никогда не увидятся, не придают никакого
значения встрече, но… что-то странное начинает происходить с героем… В финале поручик опять оказывается в той же самой
обстановке: он вновь плывет на корабле, но "чувствует себя постаревшим на десять лет".

Эмоционально рассказ действует на читателя поразительно. Но не потому, что мы сочувствуем герою, а потому, что
герой заставил нас задуматься над смыслом бытия. Почему герои остаются несчастливыми? Почему Бунин не дает им права
обрести счастье? Почему, пережив такие прекрасные мгновения, они расстаются?

Рассказ назван "Солнечный удар". Что же это название может означать? Создается ощущение чего-то мгновенного,
внезапно поражающего, а здесь - и влекущего за собой опустошение души, страдание, несчастье. Это особенно отчетливо
чувствуется, если сопоставить начало и конец рассказа. Вот начало: "После обеда вышли из ярко и горячо освещенной
столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась
простым прелестным смехом". А вот финал: "Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять
лет".

В самом начале рассказа мы еще не знаем героев, автор не называет имен, используя прием умолчания. Кто "он"?
Бунин называет его просто поручиком, видимо, стремясь показать читателю, что это человек обыкновенный, лишенный
каких-либо ярких индивидуальных черт. А кто "она"? "Маленькая женщина" с "прелестным смехом". Бунину не важно, кто
они: они - всего лишь мужчина и женщина, которые неожиданно встретились. Отнюдь не случайно автора перестают
интересовать детали. Ведь в центре рассказа "он" и "она".

История любви героев своеобразно обрамлена двумя пейзажами. "Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо
сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону…". Кажется, что природа становится здесь чем-то подталкивающим
героев друг к другу, способствующим возникновению у них любовных чувств, обещающим что-то прекрасное. И в то же время,
возможно, описание ее несет в себе мотив безысходности, ведь здесь есть нечто, предвещающее финал, где "темная летняя
заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью
вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг". Складывается такое
впечатление, что герои, появляясь из "темноты", вновь растворяются в ней. Писатель высвечивает лишь миг в их судьбах.

"Пространственное" перемещение огней в этих пейзажах тоже чрезвычайно важно. Они как будто обрамляют историю любви
героев: в первом пейзаже были впереди, обещая счастье, а во втором - позади. Вот теперь все замкнулось, и повтор
"плыли и плыли" кажется намеком на монотонность жизни поручика без "нее".
Заканчивается рассказ "пейзажем души" поручика. Что же произошло с героем? Почему его жизнь кажется законченной?

Вернемся к началу рассказа. Внимательный к звукам, запахам Бунин описывает незнакомку глазами поручика. И в ее
портрете появляются детали, которые, в понимании Бунина, свойственны видению охваченного влечением человека: "…рука,
маленькая и сильная, пахла загаром", "крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца
лежанья под южным солнцем". В этих натуралистических деталях ощущается стихийность восприятия чувства. И
"сумасшествие" - "атрибут" той любви, которую рисует Бунин. Здесь пока еще нет духовности.

Дальнейшие действия как будто не зависят от героев. "Он" и "она" повинуются зову плоти. "Кинулся",
"прошли", "вышли", "поднялись", "выехали" - посмотрите, какое обилие глаголов. Думается, что этой быстрой сменой
действий, этим бесконечным повторением глаголов движения, автор стремится акцентировать внимание читателя на появлении в
действиях героев какой-то "горячечности", изображая их чувство как болезнь, которой нельзя противостоять. Но в
какой-то момент мы начинаем понимать, что "он" и "она" все-таки любили друг друга по-настоящему. Осознание этого
приходит к нам тогда, когда Бунин впервые заглядывает в будущее героев: "Поручик так порывисто кинулся к ней и оба
исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю
жизнь ни тот, ни другой".

В описании утра автор использует характерный для него прием "нанизывания" эпитетов и деталей, которые передают
ощущения героев, придают осязаемость чувствам: "В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном
церквей, с базаром на площади" героиня уезжает. Ее образ вновь дан глазами героя: "..свежа, как в семнадцать лет,
проста, весела и - уже рассудительна". Она ведет себя так, словно эта встреча ничего не значит для нее. Именно героиня
называет их роман "солнечным ударом". Но продлить этот "солнечный удар" "она" не хочет, ибо подобное продлить
нельзя. И далее Бунин со свойственным ему мастерством описывая поведение поручика в момент расставания, три раза
повторяет слово "легко": "…как-то легко согласился", "в легком и счастливом духе", "так же легко". Эта деталь -
свидетельство тому, что и герой не готов к продолжению отношений.

"Она" уехала… И вдруг выясняется, что прежняя душа героя "умерла", но "родилась" новая - совсем другая.

Однако нельзя сказать, что он духовно возродился, ибо бунинский герой - человек слабый. Там, где чеховский Гуров решит
свою судьбу сам, поручик оставит все, как есть. Почему? Потому что в чеховских рассказах есть устремленность в будущее.

Любовь у Чехова - "либо остаток чего-то громадного, либо нечто, что в будущем разовьется в нечто громадное". У
бунинских героев будущего нет вообще, любовь для них - это мгновение, удар. Возможно, эту любовь можно сравнить со
вспышкой чудесного света, озаряющего жизнь людей. Герой проходит путь от низменного влечения к высшему чувству, но,
когда он это поймет, будет уже поздно. Поручик откроет в себе "совсем новое чувство - то странное, непонятное чувство,
которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он
думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь!". И отсюда новое видение мира героем. Приводя такую длинную цитату, я бы хотел отметить
особенности бунинского психологизма. Присмотритесь: сделано почти по-толстовски. Изменение порядка слов - инверсии, и
вновь "нанизывание" эпитетов, и "нанизанные" друг на друга придаточные предложения, относящиеся к слову "чувство".

Что для поручика самое страшное? Чувства, воспоминания. Они становятся для него мукой. Именно в этом и заключается
трагедия героя - ему некуда от них деться, он не знает, что делать дальше. Базар, не замеченный героем, когда он
провожал незнакомку, теперь становится предметом его внимания. Раньше бы поручик не заметил ни навоза среди телег, ни
мисок, ни горшков, ни баб, сидящих на земле, и фраза "вот первый сорт огурчики, ваше благородие!" не показалась бы ему
столь мелочной и пошлой, как теперь. Все это было так невыносимо, что он убежал оттуда. "Он" идет в собор. Спасенья
нет нигде! Раньше внутренняя и внешняя жизнь поручика совпадали, но теперь они находятся в конфликте, и потому герой в растерянности. Бунин тщательно описывает все
те предметы, что встречается на пути героя, раздражая его. Герой "цепляется" взглядом за всякие мелочи: за пустые
улицы, кривые дома незнакомого города, за портрет в витрине. Все ему кажется прозаичным, пошлым, бессмысленным.

Думается, что этим подчеркнута неприкаянность героя. "Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено,
- да, поражено, он теперь понимал это, - этим страшным солнечным ударом, слишком большим счастьем?". Эти слова могли бы
стать эпиграфом к рассказу.

Автор впервые дает портрет героя почти в самом конце рассказа. "Обычное офицерское лицо, серое от загара, с
белесыми выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз" превращается в лицо страдающего человека и имеет
теперь "возбужденное, сумасшедшее выражение" Почему герой перестает быть безликим только теперь? Случайно это или нет?
Наверное, нет: ведь только сейчас он узнал, что такое любовь.

Все было таким же, как вчера, но герою казалось другим. Целый ряд деталей рассказа, а также сцена встречи
поручика с извозчиком помогают нам понять авторский замысел. Самое главное, что мы открываем для себя, прочитав рассказ
"Солнечный удар", - у любви, которую описывает в своих произведениях Бунин, отсутствует будущее. Его герои никогда не
смогут обрести счастья, они обречены страдать. "Солнечный удар" еще раз раскрывает бунинскую концепцию любви:
"Полюбив, мы умираем…".

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).

Поручик пробормотал:

– Сойдем…

– Куда? – спросила она удивленно.

– На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сумасшедший…

– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…

– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.

– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового «Самолета», – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала… Нелепая женщина!

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – «Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

«Что за черт! – подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. – Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз – и вот… Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство – то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! – «А главное, – подумал он, – ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»

Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд… Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», – подумал он, направляясь к базару.

Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.

– Совсем разгулялись нервы! – сказал он, наливая пятую рюмку водки.

Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться – он это чувствовал слишком живо – было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вея моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». – Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:

– А зачем вам нужно знать, кто я? Я Марья Маревна, заморская царевна… Разве недостаточно с вас этого?

На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами… Как дико, как нелепо, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, – да, поражено, он теперь понимал это, – этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных – молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, – перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень… Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.

– Куда идти? Что делать?

Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным, солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь… Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.

Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, – только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, – обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, – имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать, на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел в пространство перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, – и, наконец, заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи… И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.

Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.

– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи.

Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.

– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.

Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань… Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода… И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.

Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.

Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.

Приморские Альпы. 1925

Тема любви является главной в творчестве Ивана Александровича Бунина. «Солнечный удар» - один из наиболее известных его рассказов. Анализ данного произведения помогает выявить взгляды автора на любовь и на ее роль в судьбе человека.

Что характерно для Бунина, он акцентирует внимание не на платонических чувствах, а на романтике, страсти, желании. Для начала 20 века это можно считать смелым новаторским решением: никто до Бунина открыто не воспевал и не одухотворял телесные чувства. Для замужней женщины мимолетная связь была непростительной, тяжким грехом.

Автор утверждал: «Всякая любовь – великое счастье, даже если она не разделена». Это высказывание применимо и к данному рассказу. В нем любовь приходит как озарение, как яркая вспышка, как солнечный удар. Это стихийное и часто трагичное чувство, которое, тем не менее, является великим даром.

В рассказе «Солнечный удар» Бунин говорит о мимолетном романе поручика и замужней дамы, которые плыли на одном теплоходе и внезапно воспылали друг к другу страстью. Автор видит вечную тайну любви в том, что герои не вольны в своей страсти: после ночи они расстаются навсегда, не узнав даже имени друг друга.

Мотив солнца в рассказе постепенно меняет свою окраску. Если в начале светило ассоциируется с радостным светом, жизнью и любовью, то в конце герой видит перед собой «бесцельное солнце» и понимает, что он испытал «страшный солнечный удар» . Безоблачный небосклон стал для него сероватым, а улица, упираясь в него, горбатилась. Поручик тоскует и чувствует себя постаревшим на 10 лет: он не знает, как найти даму и сказать ей, что больше не может жить без нее. Что стало с героиней, остается загадкой, однако мы догадываемся, что влюбленность тоже оставит на ней отпечаток.

Манера повествования Бунина является очень «плотной». Он мастер короткого жанра, и в небольшом объеме ему удается максимально полно раскрыть образы и донести свою идею. В рассказе много кратких, но емких описательных предложений. Они наполнены эпитетами и деталями.

Что интересно, любовь – это шрам, который остается в памяти, но не лежит бременем на душе. Проснувшись один, герой понимает, что снова способен видеть улыбающихся людей. Он и сам скоро сможет радоваться: душевная рана может затянуться и почти не болеть.

Бунин никогда не писал о счастливой любви. По его словам, воссоединение душ – это совсем иное чувство, не имеющее ничего общего с возвышенной страстью. Настоящая любовь, как уже было сказано, приходит и уходит внезапно, как солнечный удар.

См. также:

• Анализ рассказа «Легкое дыхание»
• «Кукушка», краткое содержание произведения Бунина
• «Вечер», анализ стихотворения Бунина
• «Сверчок», анализ рассказа Бунина
• «Книга», анализ рассказа Бунина
• «Густой зелёный ельник у дороги», анализ стихотворения Бунина

Они знакомятся на палубе корабля. Она – прелестная маленькая женщина, он – военный. Она возвращается по Волге домой из Анапы. Ещё три часа назад о его существовании она не знала, однако, принимает его предложение сойти на ближайшей пристани. Они останавливаются в гостинице в мелком уездном городке.

На следующее утро без тени смущения главная героиня покидает своего возлюбленного, отказываясь продолжить путешествие совместно, чтобы не испортить воспоминание об их прекрасном романе. Ей несвойственна безрассудность, ничего подобно с ней раньше не было и не будет. Их приключение – затмение, солнечный удар. Он провожает её до причала и прощается с ней навсегда.

Молодой человек остаётся один. Он возвращается в номер отеля, где всё напоминает о ней, зачем-то бродит по базару, где всё кажется глупым и нелепым, заходит в собор в поиске утешения, обедает, но ничто не возвращает ему привычного покоя. Нечаянное знакомство вызвало бурю эмоций: счастье, тоску, ревность к счастливым парам, которых он видит на фотографиях в витрине фото студии. Поняв, что ему не избавиться от внезапно нахлынувшего чувства, поручик готов отправить незнакомке телеграмму и сообщить, что отныне его жизнь в её милости. Однако, он не знает её имени. Ему известно только, что она замужем и воспитывает трёхлетнюю дочь.

Побродив по городу, главный герой возвращается в свой номер с выражением любовного безумия во взгляде светло-голубых глаз, бросается на постель и в слезах засыпает. Проснувшись утром, неспешно пьёт чай с лимоном, и события вчерашнего дня ему кажутся случившимися десятилетие назад. Продолжение пути приносит облегчение, но затерявшись среди многочисленных пассажиров парохода и залюбовавшись речными просторами, он чувствует себя на десять лет постаревшим. Ничто не проходит бесследно.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Бунин. Все произведения

• Антоновские яблоки
• Солнечный удар
• Чистый понедельник

Солнечный удар. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Чувство и чувствительность Джейн Остин

  Отец Маргарет, Элинор и Марианны умирает. По правилам того времени они не могут стать наследницами семейного поместья. Оно передаётся их сводному брату Джону - сыну первой жены покойника.

• Краткое содержание Андерсен Тень

  Сказка Андерсона рассказывает, как однажды случилось невероятное – человек потерял свою собственную тень. Её не украли, она не сбежала… На самом деле, этот молодой учёный сам её отпустил.

• Краткое содержание Пикуль Честь имею
• Краткое содержание Лермонтов Морская царевна

  Однажды Царевич купал в море своего коня вместе с товарищами. Вдруг он услышал, как зовет его царевна, просит на нее взглянуть. Конь тем временем плывет дальше, только фыркает да упрямится. Царевна продолжает речи свои и говорит

• Краткое содержание Соловей Андерсена

  Г.Х.Андерсен - великий датский писатель, чьи сказки очень увлекательные и поучительные. Хочется обратить внимание на сюжет небольшого произведения «Соловей»